Крепость
Шрифт:
— Его сейчас пронесет от страха! — говорю Старику, пока моряк ждет при адъютанте.
Парня зовут Гюнтер. Старик краток:
— Вы действовали правильно, Гюнтер. Все в порядке.
Только эти несколько слов — и у парня, стоящего вытянувшись в струнку, но со всеми признаками растерянности в проеме двери, кадык поднимается и опускается несколько раз, сглатывая слюну волнения, а затем он с заметным трудом открывает рот, как будто хочет сказать что-то, но Старик поднимает руку и спокойно говорит:
— Все хорошо, Гюнтер. Вы можете идти.
Гюнтер все еще, кажется, не может этого понять. Затем до него медленно доходит, что ему не угрожает никакое наказание, и я присутствую при превращении человека прижатого грузом вины к грунту, в человека, сияющего от проявленной к нему справедливости. Когда дверь снова закрывается, Старик говорит:
— Альвенслебен был, само собой, вдрызг пьян. Но реагировал достаточно быстро. Повезло, что он не подстрелил часового. Дружище Альвенслебен израсходовал почти весь магазин. Чувствовал себя, наверное, атакованным Maquis. Вот такая штука!
Два матроса убирают посуду в столовой. Узнаю: сиськатая посудомойщица Тереза не явилась на службу.
— Получает свои заказы, — объясняет Старик.
Я не понимаю.
— В отрядах Сопротивления, конечно! — поясняет мне Старик.
— Неужели она там тоже служит?
— Да больше придуряется, — бросает доктор.
Наконец-то до меня дошло: У Терезы — не все дома?
— Тьфу, ты черт! Господа, пора обедать! — кричит весело Старик и смотрит с усмешкой. — Времена станут еще труднее, — добавляет он радостно и слегка покашливает «кхе-кхе-кхе».
Зампотылу пристально всматривается в плавающие в бульоне куски картофеля. Несколько молодых офицеров издают булькающие звуки: давно уже не слышали ничего смешного. Никто не знает, что это внезапно нашло на Старика.
— Никогда не подумал бы, что такая дама ни мне, ни тебе, ни всему нашему шарму не поддастся, — обращается теперь Старик к зампотылу. Не краснея, тот направляет взгляд снизу вверх от своей тарелки и кривая гримаса искажает его рот улыбкой Щелкунчика.
— А как дела с ее заменой? — допытывается Старик. — Я имею в виду по женской линии.
— Почти безнадежно, господин капитан!
— В штольнях за лодочным Бункером довольно часто проходят чистые оргии. Разгульные пьянки со связистками из вспомогательной службы и медсестрами, — сообщает доктор.
— Болтовня! — Старик бросает резко. — Я лично сам все осмотрел позавчера…
— Днем, — ворчит оберштабсарц.
Старик вопросительно поднимает правую бровь, но позволяет оберштабсарцу закончить свое брюзжание. После всего, что я знаю, дела с каждым днем все хуже идут в штольнях, в которых отсиживаются солдаты: Пьянки и настоящие оргии с насилием каждую ночь. Кажется, в штольнях нет функционирующих уборных, а лишь зловонные параши, которые опорожняются где-нибудь перед входами. Даже в светлую первую половину дня на дорожке, проходящей между задней стеной Бункера и штольнями можно видеть группы пьяных в стельку вояк, среди них унтер-офицеров и фельдфебелей.
— Вчера, год назад, 24 июля 1943 года, был массированный авианалет на Гамбург, — произношу вполголоса.
Мы опять сидим в павильоне Старика.
— Когда я весь в грязи снова пришел после него в этот город счастья, то увидел лишь пирамиды, составленных по шесть карабинов…
— А зачем ты мне рассказываешь это? — безучастно интересуется Старик.
— Чтоб улучшить настроение. И чтобы ты лучше увидел различия. Вопреки всему, все, что здесь есть у нас — прекрасно: приличное пиво, хороший коньяк, чистое жилье — этакая ухоженная жилая атмосфера.
Старик не поддается. Он лишь произносит:
— Кстати, Брест упоминался в сообщении ОКВ.
— В связи с чем?
— К западу от Бреста получил повреждения вражеский эсминец.
— Поврежден эсминец — и об этом они трубят на весь мир?
— В районе Caen все еще идут бои. Об этом тоже сообщили. Судя по всему, речь идет о крупной наступательной операции.
— Кто же умудрился подбить эсминец?
— Черт его знает! Во всяком случае, из сообщения этого узнать не удалось. Они не сказали, кто подбил его.
Старик вновь погружается в свой ритуал чистки трубки, и между нами воцаряется молчание.
— По какому сценарию все теперь пойдет? — я, наконец, нарушаю молчание.
— Поживем, увидим — надежная народная примета.
— Доверяй, но проверяй — тоже хорошая примета.
Старик снова замолкает.
— Просто повезло, что у нас есть такая большая стена, — произносит, помолчав немного. — Она избавляет нас от больших проблем. Не хотел бы я сидеть здесь с флотилией на открытой местности.
— То, что мы занимаем выгодную позицию на этом холме, тоже элемент везения!
— Кто знает? Меня только волнует связь с Бункером — и сильно.
Действительно, это наш handicap: Дорога к Бункеру идет по всему городу. В темноте, даже вдвоем, никто не решится идти по ней пешком.
— Если бы у нас только было побольше автобусов… Ладно, поживем — увидим! Наступают веселые времена!
— И, к сожалению, среди людей больше нет любви, — язвлю, но Старик не слышит, он сосредоточен на своей трубке. Затем, как бы невзначай, он говорит:
— В Первой флотилии, между прочим, пропал командир. Был вызван приказом в Bernau — для награждения Рыцарским крестом. Где-то по пути и пропал….
— … вместе с Рыцарским крестом, — не унимаюсь я.
Лицо Старика сразу мрачнеет. Повисает неловкое молчание. Чтобы снова запустить беседу, говорю через некоторое время:
— Если мы потеряем здесь базу ВМФ, тогда море для нас будет закрыто…
— Остается еще Норвегия — Крайний Север…, — бормочет Старик вполголоса, как в монологе, и я задумываюсь, говорит ли он все это теперь с иронией или нет.