Крепость
Шрифт:
— А Брест-Юг? — скромно интересуюсь.
— О, Господи! Да там всего-то несколько хромых спасательных гидросамолетов базировались. Но они уже давно исчезли. А янки перепахали бомбами всю взлетно-посадочную полосу.
Старик уставился на свою трубку. А потом внезапно выдает:
— Я уже могу представить себе, почему теперь все идет насмарку: Они лгут, и прежде всего, сами себе — зовутся ли они фон Рундштедт или фон Клюге. И в первую очередь врут там, в своем Вольфсшанце…
Он вдруг запинается — но, судя по всему, еще не закончил.
— Роммель был, конечно, исключением. Он знал свое дело. Не то, что все эти пузыри, которые важничали здесь на побережье…! А теперь извольте радоваться — теперь мы расплачиваемся за то, что они заварили. Но так у нас всегда — я уже давно к этому привык….
Все ясно: Старик хочет выговорить свою ярость и успокоиться. Но это удается ему лишь наполовину. Не проходит и минуты, как он снова шумит:
— То, что Брест, если дело дойдет до крайности, не будет взят с моря, должно быть ясно, собственно говоря, каждому. Наконец, мы не на войне Семидесятых. Я бы дорого дал за то, чтобы мы могли здесь повернуть все на 180 градусов. С тыла, я все время это утверждал, именно с тыла заявится к нам злой дух, когда однажды здесь начнется смертельная молотьба.
Звучит не очень оптимистично, — мелькает мысль, — менее оптимистично, чем я ожидал от Старика.
— У Бреста есть, по крайней мере, одно преимущество, — продолжает он, кажется, уже более спокойным тоном, — Его не так легко можно обстреливать корабельной артиллерией, как побережье Нормандии. Им просто не удастся войти в его узкие гавани.
Старик произносит эти слова довольно осторожно и «не слишком уверенно». Сколько времени будет длиться это ожидание, пока нас не атакуют всеми силами и средствами: с воздуха, с земли и с моря? Проходя по двору флотилии, думаю про себя: Вероятно, Бартль все же здорово прав: Здания вблизи главных ворот флотилии следовало бы снести под ноль, лучше всего весь этот квартал, это открыло бы нам, в случае нужды, широкое поле обстрела. Жаль только, что это коснулось бы не только старых хибар. Без гаража Ситроена Брест будет как на ладони, в этом можно не сомневаться. Наш морской госпиталь тогда образует своими широкими помещениями нечто вроде форта-заставы. Никаких сомнений, что здесь будут ожесточенные бои. А это значит, что базу нам долго не удержать. Для активной обороны мы располагаем, в конце концов, всего-то двумя Бункерами за главным корпусом. Старик прав: Все укрепления смотрят, как и во времена Вобана в море. Огневые точки и командные пункты смотрят только в море. Никто, в течение всех этих последних лет строительства крепости, очевидно, не озаботился мыслью, что Брест может подвергнуться атаке со стороны суши. В прекрасном единодушии все ответственные лица вперили свои взоры в море — скорее в направлении моря, так как из крепостных укреплений Бреста даже нельзя увидеть открытое море! За обедом Старик кажется в лучшем настроении.
— Мы должны быть уже довольны тем, — объявляет он на всю столовую, — что при сложившихся обстоятельствах нас не так просто сбить с ног. Поэтому теперь, в первую очередь, для нас важны наши активные действия против возможного саботажа или диверсии.
Старик смотрит, что для него характерно, опустив голову и стянув брови домиком на сидящих вокруг. И так как из зала не поступает никакая реакция, он добавляет:
— Я, во всяком случае, не хотел бы проснуться от ручной гранаты под койкой…
Тут напряжение прерывается покашливающим смехом. Когда толпа офицеров выплывает после обеда из столовой, Старик говорит мне:
— Нам следует отказаться от наших с тобой павильонов, в это слишком тревожное время. Предлагаю перейти в скромные комнатки, но подальше от дороги. Я урегулирую это с зампотылу. Свободных помещений достаточно. Переедем под вечер. Бартль сможет выделить пару человек для помощи… Ну, а теперь мне нужно позаботиться о кислородных баллонах на верфи. Оберштабсарц постоянно плачется об этом.
— Старик и его пудель! — случайно слышу, как кто-то произносит в клубе. Пудель — это я.
Пусть будет так: В конце концов, хоть что-то о себе узнал. Ясное отношение ко мне!
Ответы Старика на мои вечные расспросы больше не так кратки, как были недавно или дают информации больше, чем в первые дни. Со временем они стали точнее и более детальными — медленно, но верно. Старик больше не уклоняется от моих расспросов и иногда показывает, что он действительно думает. Однако могу ли я быть в этом совершенно уверен? Привокзальная площадь буквально забита беглецами из пригорода. Среди высоконагруженных колымаг различаю двухколесные тачки, реквизированные у крестьян. Там же серые, перекособоченные фургоны, в большинстве своем газогенераторы на древесном сырье, раздолбанные будто фургоны ярмарочных торговцев. Среди людей в форме много гражданских лиц. Интересно, они же все не могут быть немецкими гражданскими служащими? Разве что коллаборационистами, для которых теперь удачный побег — это вопрос жизни и смерти? С того места, где я стою, всматриваюсь в направлении узкого входа на рейд: Там снова висят они — аэростаты заграждения: неуклюжие серые небесные рыбы в холодной кобальтовой сини! Проходя мимо пока еще целой зеркальной витрины внезапно вижу свое отражение и мне требуется несколько долгих секунд чтобы увериться, что этот нагловатый, блестящий как пятак Аника-воин — действительно я: Форма цвета хаки, кобура с пистолетом, мягкая кепи с козырьком, как у парней из африканского корпуса. Однако я легко могу извинить себя за такой прикид: Для формы цвета морской волны из тонкого ультрамарина слишком трудные времена! Наблюдаю разгрузку грузовика за оцеплением любопытствующих морских пехотинцев: Пишущие машинки, ящики с бумагами, даже корзины для бумаги и связка гардинных штанг. Взволнованные, проклинающие все и вся, с раскрасневшимися лицами между ящиками и узлами носятся офицеры.
— Все сжечь! — орет один из них.
— Только спирт сначала слейте! — кричат из оцепления.
От Старика мне известно: Такие вот, прибывающие на грузовиках полевой комендатуры «спецы», требуют себе с наглым высокомерием «отменные» квартиры. Они действуют так, словно здесь у них должен быть обеспечен привычный им режим регистрации и ведения дел. У гаража Ситроена начали рыть окопы. К вечеру бойцы, занятые рытьем окопов, возвращаются пешком во флотилию. В какое дикое и запущенное состояние они пришли уже спустя всего несколько дней! Напоминают скорее не солдат, а ополченцев, не имеющих единой формы: На некоторых серые комбинезоны, на других полевая форма защитного цвета, и только на немногих цвета морской волны. Даже форма цвета хаки и та есть. Солдаты морской пехоты, несущие службу часовых выглядят, напротив, в своей портупее с висящим штыком чрезмерно воинственно. К чему могут быть применены, например, их штыки? Они же только косо оттягивают портупею. И эти нелепые противогазы… Большинство бойцов засучили брюки на морской манер, другие засунули их в сапоги с коротким голенищем.
— Янки уже удрали, — слышу голос одного морпеха. Он, кажется прав: Дело уже не выглядит так, будто янки уже завтра приблизятся к нашему порогу.
— Ну, им еще потребуется какое-то время, — отвечает другой, — мы же пока не убегаем от них.
— Так примитивно я себе это никак не представил, — бормочет Старик. — Никаких следов нашей разведки.
— Знаешь, как я себя чувствую?
— Как же?
— Как жертва какого-то слабоумия.
— «Добыча ловца не ждет, а ловец ее поджидает», — как говорится — Маразм крепчает!
— Я слишком забочусь о «добыче», в своем лице.
— Ну и как же ты пришел к такому выводу именно теперь?
— На днях встретил пехотинца — унтер-офицера — он только что прибыл сюда…
— И что?
— Он прибыл сюда со своим подразделением из Quimper.
Старик, словно мешком ударенный тупо спрашивает опять:
— Ну и что?
— А то, что подразделения из пригородов Бреста собираются в нем, это ясно как день Божий, для ожидаемой защиты крепости, вот что я уловил, но до Quimper еще добрых 90 километров. И все же, я спрашиваю себя, почему не перебрасывают войска там, в направлении Парижа, а вместо этого бросают сюда, в мешок?
Старик, похоже, задумался. Однако вскоре только и произносит:
— Ты снова забиваешь себе голову вопросами войскового управления…
— Или, может быть, вопросами вождизма?
Старик делает вид, что ничего не слышал.
Вновь с неба сыплет дождь листовок. Согласно приказу они должны отдаваться в штаб непрочитанными. Но с тех пор, как в листовках стали печатать нечто вроде пропуска для открытого перехода на сторону противника, для солдат появилось искушение скрытно оставлять один экземпляр себе, так как была большая опасность быть пойманным с такой листовкой. Хотел бы я сэкономить на еде. Мне действует на нервы вид этих господ, тупо сидящих и как кролики безмолвно жующих свою пайку. А Старик не принимает никаких, даже самых незначительных мер, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Он равнодушно черпает ложкой густой суп, и не смотрит ни вправо ни влево, лишь когда тарелка пустеет, требует добавку. Если бы страдающая от дефицита внимания, озорная Тереза не исчезла, у него в один миг была бы требуемая добавка. А теперь? Старик пару раз проводит себе вокруг рта, но никто из бачковых не спешит к нему с суповой миской, и он громко спрашивает: