Крепость
Шрифт:
Но однажды Старик поехал без своей леди, и тут оно и случилось тогда… Все же ясно одно: Старик в своей вспыльчивости уже привнес в их отношения много дерьма. И при этом ему все еще везло. Старик — это тихий омут, а тут вдруг его припадки бешенства! На ум вдруг приходит «Reina Victoria». Лучше не думать о ней! Такого счастья, какое испытал тогда Старик, никто не мог испытать… «Reina Victoria» не затонула, хотя ее гибель вместе с двумя тысячами пассажиров была предопределена. Корабль «Reina Victoria» лежал в дрейфе и был освещен от носа до кормы, борт судна полностью повернут к нам, и все же Старик привел в действие торпеду из первого торпедного аппарата, так как с испанского корабля не было никакой реакции на наши запросы. Старший штурман все еще пытался высказать свои сомнения, когда Старик потребовал его согласия на атаку. Но это лишь еще больше разбудило слепую ярость в Старике. Просто в один миг! Бог его знает, узнают ли когда-нибудь пассажиры «Reina Victoria», что они обязаны жизнью крохотной неисправности — вероятно, в управлении торпедным аппаратом. Возможно, одной испорченной винтовой пружины. Но того торговца сигар пожалуй наверняка поймают. И если это так, то его смерть на совести у Старика. Старик совсем не приносит мне облегчения. Едва лишь я поверил в то, что мы, даже если он непосредственно не соглашается со мной при наших разговорах, в принципе, имеем то же самое мнение, как он внезапно все разрушает своим выплескиванием пропагандистских лозунгов. Для меня невыносимо будет, когда он взгромоздится на коня своего солдатского морального облика и сделает привлекательными такие слова как «военная присяга» и «безусловное повиновение Фюреру» — как будто с усердием желая ввести меня в новое замешательство. Ладно, вся эта чепуха сидит в нем глубоко, наверное, еще с тех времен, когда он подчинялся приказам уже в младенчестве и никогда не ставил их под сомнение — я опять извиняю Старика. Думаю, в его детстве ему не позволялся даже взгляд украдкой за край тарелки. Что он видел кроме кадетского корпуса, казарменных помещений и отсеков учебных кораблей? А еще раньше — и это я не могу уже вовсе забыть — сиротский приют. У Старика едва ли был настоящий домашний очаг. А у меня самого? Ели применить понятие «Домашний очаг» и к себе, мне следует рассмеяться. Наша квартира была скорее чем-то вроде boardinghouse, чем домашним очагом… У нас были странные жильцы. Один сидел в одиночестве долгими вечерами и по трафарету набивал ревущих оленей на почтовых открытках, которые он продавал на следующий день, ходя по соседям. Моя мать обучила его технике, с которой он удвоил свой оборот: Зубной щеткой, кофейным ситечком и вторым трафаретом он опрыскивал теперь горные зубцы за ревущими оленями.
— У меня стала скорость как на формовочной машине! — говорил он, прилежно трудясь над розбрызгом, и если матери не было поблизости добавлял: — Словно кролики сношаются!
Но мне повезло с моими преподавателями, они не были фельдфебелями… Моя юность прошла совершенно иначе, чем юность Старика! В ней не было ограничений словно под большим стеклянным колпаком для сыра: Мы жили на Хемницком Кассберге и даже считались буржуа, но мои самые сильные ранние впечатления — это уличные драки в городе: стеклярусы коммунистов, напоминавшие скорее старомодные автомобильные клаксоны, против мощных серебряных бубенцов-бунчуков! Когда легавые разгоняли группы Ротфронта своими резиновыми дубинками, на мостовой иногда оставались даже лужи крови. А все эти потасовки! Спортивные куртки, безобразные серые фуражки с подбородными ремешками! Бог мой, как я еще был очарован — более того: Я прямо-таки сходил с ума, когда начинали пронзительно стрекотать полицейские свистки, переходя в звуки фанфар, и начинались драки или легавые атаковали большой зал «Мраморного дворца». Памятные сцены! К ним относится также и та, произошедшая утром после «Хрустальной ночи», почти точно перед дверями Академии на Террасе Брюля в Дрездене: Как там жестокие штурмовики СА, чрезмерно возбужденная орда самых отпетых боевиков, дикой руганью и угрозами заставляли десяток евреев в длинных кафтанах с черными вьющимися волосами, ходить строевым шагом! Какое испытал я тогда отвращение и неподдельный ужас: Нацистская химера впервые открыто показала мне свои гримасы!
С этого мгновения я узнал, как она выглядела на самом деле. С этой минуты уже никакая маскировка больше не могла скрыть от меня ее истинный характер. Жить свободно и правдиво, тогда это стоило мне огромных усилий. Почти все вокруг меня связывали свои надежды с Фюрером или были полностью преданы ему, захвачены огромными демонстрациями коричневорубашечников и их взводами барабанщиков и трубачей. И добавьте сюда море факелов, лес знамен и штандартов! Олимпийские игры в 1936 году, «Аншлюс» — «Дом в империи» для австрийцев. «Ты — ничто, твой народ — всё!» — «Lever dod as Slav…» — «…сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир!» Эти слова буквально забивали уши. А еще звуки флейт и барабанов ландскнехтов — даже меня это захватывало. Но с этой иллюзией давно покончено. Теперь выкинуты все флаги. Теперь все легавые спущены с поводка. Теперь зазвучат совершенно другие тона. На совести коричневых орд также и наши бесчестные поступки. Старик — это, в принципе, такой же бедолага. Они поставили его в положение, которого он никогда не хотел иметь. Уверен, что это так. Если бы спросили мнение самого Старика, то он скорее служил бы дальше простым командиром. Служил бы дальше и однажды утонул бы… Просачиваются слухи: В день покушения в соединениях минных тральщиков началось открытое сопротивление. Портреты Гитлера были сорваны со стен квартир и растоптаны. По слухам начались аресты. Арест в таком случае равен расстрелу по закону военного времени. В кабинете Старика скопление людей. Я вижу инженера-механика флотилии среди офицеров с верфи — с добрых полдюжины. Старик ходит тяжело, по-медвежьи, туда-сюда за своим письменным столом и при этом говорит словно профессор:
— Сейчас необходимо предпринять сверхусилия, чтобы выпустить еще несколько из оставшихся лодок. Господа, это значит: работать над ремонтом, как бешенным — а именно бросить на ремонт все силы — привести лодки в полную боевую готовность!
Несколько секунд Старик что-то вспоминает, затем поднимает подбородок, прижатый к шее, рывком вздергивает голову и более приглушено спрашивает:
— Вам всем всё ясно?
— Так точно, господин капитан — так точно — так точно, господин капитан! — звучит многоголосо.
Что только вообразили себе Берлинские заговорщики? Считали ли они реальным суметь привлечь простых граждан к восстанию? Каждый матрос лучше разобрался бы, как все это воспринимается в народе: В общем и целом, миф Фюрера не слишком много потерял от своего побудительного воздействия на сознание людей. Если бы кто-то сказал людям, что им надо присоединиться к некому крысолову, они тотчас арестовали бы его, а потом с фанатичным ликованием встречали бы того самого крысолова. По Rue de Siam движется, словно на демонстрации, длинная колонна французов. Не понимаю, как же много людей осталось в городе. Почти все несут мешки или корзинки. Многие толкают перед собой свои нехитрые пожитки на тележках или детских колясках. Не имею ни малейшего представления, куда они все двигаются. Перед моим внутренним взором эти беженцы превращаются в солдат, медленно топающих в плен: В глубокий тыл, мимо гаража Citroenа, ведет только эта одна большая улица. Радио сообщает, что в тюрьме Плётцензее были повешены восемь заговорщиков. Все генералы: Витцлебен, Хёпнер, Штиф, Хаген, Хазе, Бернардис, Клаузинг, Йорк. — Йорк? Во время прошлой мировой войны один крейсер назывался Йорком! Я напряженно думаю об этом. Я не понимаю, почему генералы предоставили садистским свиньям сыграть весь этот ужасный спектакль, вместо того, чтобы совершить самоубийство. Повешены! Как воры скота на Диком западе. За поимку ударившегося в бега бывшего обер-бургомистра Лейпцига, Карла Гэрделера, назначена награда в один миллион рейхсмарок. Мои глаза блуждают вокруг, а уши внимательно прислушиваются. Слышу несколько глухих ворчаний, но не против палачей, а против этих генералов. Нет никого, кого не охватил бы холодный ужас. Напротив: Распространяется своего рода досада. Теперь особенно! Теперь также и против внутреннего врага! В клубе отчетливо слышится облегчение в том, что ни один моряк не был с заговорщиками.
— Только два служащих, чертовы сребреники!
— …декадентский генеральный штаб — но Военно-морской флот чист!
Как под гипнозом держу курс на свой павильон: Схватить свой мольберт и где-нибудь в старой гавани засесть! Сейчас это могло бы стать для меня глотком свободы. Там мне никто не помешает. Там я не должен буду видеть холодные, закрытые физиономии! Пешком до Бункера довольно долгий путь. На разводном мосту делаю остановку и смотрю вниз, локти на перилах, в глубокое ущелье бассейна Арсенала. Прямо подо мной все еще лежат, словно вросшие в грунт, два морских буксира «Кастор» и «Поллукс». Дальше сзади в бассейне Арсенала лежит на том же месте старый французский фрегат. На нем я нашел, когда впервые прибыл в 1940 году в Брест, брошенными под мусором письма французских кадетов и взял с собой. Теперь они лежат в аккуратном порядке в одном из моих чемоданов на Нордендштрассе. Снова пытаюсь размышлять как один из маки;: Если бы взорвать разводной мост, на котором я стою, то у нас больше не было бы сообщения с Бункером, в любом случае, никакого сообщения вообще. Чудо, что он все еще цел. Вся соль в том, что его должно было бы защищать отдельное подразделение с примкнутыми к карабинам штыками. А этого нет и в помине. Двигаясь дальше, инстинктивно прибавляю шаг, будто это поможет мне спастись в случае подрыва моста. И буквально бегу по узким улицам стараясь отбежать как можно дальше! Я вновь хочу укрыться в глубине Арсенала. Там я ориентируюсь. Хочу увидеть, как сейчас выглядит старый французский фрегат. Через полчаса по прогнившему насквозь забортному фалрепу влезаю на палубу этой плавучей казармы.
Затем ныряю по сходному люку вниз и оказываюсь в полумраке. Когда глаза привыкают к полутьме, вижу, как все страшно загрязнено. Полусгнившая вывеска валяется в куче мусора: «Honneur et patrie, valeur et discipline.» Властный лозунг в грязи: слишком много символики для меня. Отправлюсь-ка я лучше в рыбный порт, чтобы насладиться там формами тяжелых деревянных рыбачьих лодок. Они выглядят совершенными, словно выросшие сами по себе, а не построенные людьми. На своих обоих носовых бортах они несут напоминающие пестрые цветные пятна трехцветные флаги и белые написанные трафаретом многозначные номера. В блокнот для рисования записываю названия суденышек: «Frere de Misere», «La Vie est Dure», «L’Angelus de Mer». Распределенные по корпусам цветные пятна мешают мне. Они напоминают, словно нарочно нанесенные заплаты. Рыбаки больше не интересуются тем, подходят ли краски, которые они где-то смогли раздобыть, к цвету корпуса их суденышек. Доски палубы одного суденышка уже порядочно тронуты временем, но все еще безупречны. Судно называется «Doux Soleil». Другое, «Etoile de Mer», лежит перед черным бортом большого парохода. Это выглядит так, словно этот борт только и нужен для того, чтобы показать преимущество розовой окраски его подводной части над окружающими суденышками. Рыбаки сортируют улов: моллюски, несколько морских языков. Они выбрасывают кое-что за борт, оставшееся идет в большой котел. Мне известно, что они прямо здесь на пристани варят себе суп. Коричневые сети закреплены высоко на коротких рангоутах. Все канаты выбелены в светло-серое. Ванты выглядят так, словно они больше не будут использоваться: Война — а значит, никакой замены не предвидится. Внезапно нос буквально захлестывает запах смолы. На пристани кто-то конопатят лодки. Вот вижу рыбака стоящего в шлюпке у кормового весла и медленно тянущего большую рыбачью лодку. Территория за управлением порта расположена амфитеатром. Здания дальше вверх отчетливо отличаются от тех, что у воды: меньшее количество разрушений, нет разбитой, опадающей штукатурки, разбитых persiennes, плоские крыши не покрыты цинком, а высятся как нетронутые войной строения из обычного камня с рядом мансард — словно перенесенные сюда из Парижа.
Вечерняя заря для населения была перенесена на более ранний срок. Никому не дозволяется находиться на улицах с девяти часов вечера. Двойные патрули оснащены в последнее время автоматами и ручными гранатами. Однако в городе то и дело вспыхивает беспорядочная стрельба, иной раз почти рядом с флотилией, но в большинстве случаев довольно далеко от нее. Экипажам разрешено «сходить на берег» только по двое. Когда же темнеет, рекомендовано держать оружие в руке. Даже протянуть руку к кобуре за пистолетом может занять слишком много времени. Со снятым с предохранителя пистолетом в руке я чувствую себя страшно воинственным. Я чувствую себя вооруженным чуть ли не до зубов. Меня всегда бесило требование быть обязанным ходить с пистолетом в застегнутой кобуре. Прежде всего, в Париже. Коренастый боцман, которого я никогда ранее не видел, стоит с покрасневшим лицом по стойке «вольно» перед письменным столом Старика. А тот, стиснув оба кулака вокруг передних набалдашников подлокотников своего кресла, наклонился вперед верхней частью туловища. Он сидит, словно готовый прыгнуть вперед тигр. Его голос прерывается:
— Так это боцмаат сказал: «Фюрер — свинья!»?
Боцман сглатывает и продолжает стоять, не меняя позу. Он хочет принять строевую выправку, однако, не может. Ответа от него нет.
— Ну, так как? — настаивает Старик.
— Никак нет, господин капитан! — наконец, выдыхает боцман.
Старик немного отводит назад верхнюю часть туловища. Теперь он сидит прямо и несколько минут, не мигая, пристально смотрит на боцмана, не говоря ни слова. Боцману может быть лет тридцать. Так вот это и есть та проклятая собака доносчик, этот отвратительный отъявленный нацист! думаю я и чувствую разочарование, что не нахожу и легкого намека на злость или хитрость на его лице. Я не доверял бы этому заурядному лицу, потому что знаю от старпома: Парень сделал письменное сообщение, в котором сообщил, что боцмаат Герке в столовой после покушения на Фюрера сказал: «Если бы все же эта свинья сдохла!» Боцмаат Герке, человек, особенно сильно побитый судьбой: оба его брата погибли, квартира родителей и его собственная разбомблены, жена пропала без вести. Ледяным голосом Старик спрашивает:
— Как Вы тогда пришли к такому выводу, что боцмаат Герке под словом «свинья» подразумевал Фюрера?
Боцман пристально и безмолвно смотрит на Старика, и кадык его судорожно поднимается и опускается. Старик напряженно глядит, как этот человек старается найти ответ. Так как он его не находит, Старик таким же ледяным тоном продолжает:
— Может быть, боцмаат имел в виду господина Рейхсмаршалла — из своего законного разочарования. Так тут он далеко не первый! Или, вообще, он не думал ничего политического, а размышлял о сельском хозяйстве Бартля. О его свиньях — которых здесь у нас масса — как Вам самому должно быть известно! Скорее всего, он просто не совсем внятно выразился, а вообще хотел сказать «зарезать!»