Крепость
Шрифт:
Командир лодки замолкает, погрузившись в воспоминания, ищет очередную нить своего рассказа, и не найдя, взгляд его тухнет.
В это мгновение Старик выпрямляется и слегка хлопает обеими ладонями по подлокотникам. Затем говорит:
— Хорошо, Морхофф. Мы позже продолжим разговор. Теперь Вам надо отдохнуть.
Мы встаем втроем, Морхофф принимает стойку смирно, и, попрощавшись, разворачивается, но так сильно спотыкается в своих тяжелых сапогах, что чуть не валится с ног.
Когда мы снова садимся, Старик с обычной обстоятельностью набивает свою трубку,
заказывает новое пиво, и только когда обе бутылки стоят на столе, а табак тлеет в головке трубки, он говорит:
— Лодка Морхоффа была введена в эксплуатацию только в прошлом году. Морхофф, впрочем, относился к нашей флотилии, будучи старпомом лодки U-330. Но после последнего боевого похода поступил с лодкой не сюда, а был направлен в Бордо.
— В Бордо?
— Да, там им должны были установить шноркель… Здесь просто не было для этого свободных мощностей…
— А потом?
— Это продолжалось какое-то время — а затем там началось Вторжение. И все пришлось срочно сворачивать. Но прежде нужно было отверстия, которые уже были вырезаны в корпусе лодки — для подачи и выброса отработанного воздуха — снова заварить и лодку отправили к двенадцати другим без шноркеля на фронт Вторжения.
— Где они должны были утонуть!
Старик молча выслушивает это мое высказывание и продолжает:
— Так или иначе, но, в конце концов, им же все-таки, должны были установить шноркель… На верфи в Бордо уже не получалось, и остаточные работы должны были быть завершены в La Pallice …
Вместо того чтобы сказать что-нибудь, я лишь округляю глаза.
— Звучит совершенно фантастически — стоит признать. Но это была лишь присказка, а сказка была впереди: А именно, когда их, наконец, отправили, у них вообще шноркель не был установлен…
— И при всем при том, они были под завязку забиты боеприпасами…
— Так точно, для Шербура…
— Теперь я вообще ничего не понимаю: С Шербуром было покончено еще в июне, а они только двенадцатого июля вышли из La Rochelle?
— По приказу главкома… Даже после этого Морхофф должен был, чтобы избежать утечки информации, тайно прибыть в Анже, чтобы забрать свой боевой приказ.
— Который был написан еще в прошлое Рождество, насколько я понимаю все произошедшее…
Старик лишь пожимает плечами. Но затем рывком встает, подавая мне сигнал, что пора сменить место беседы: пора в кабинет.
В кабинете он грузно опускается на стул за письменный стол, немного копается в сложенных бумагах и затем высоко поднимает несколько листков.
— Вот, послушай: 25 июня в сообщении Вермахта говорилось, что противник «Сумел достичь городских окраин Шербура». В сообщении от 27 числа говорится: «Только к вечеру противнику удалось, несмотря на тяжелые потери в кровопролитных уличных боях завладеть большей частью города». И вот от 29 числа: «Гавань разрушена, вход по-прежнему заблокирован». Знаешь, сейчас следует сказать себе честно — и это обязательно нужно сказать — что у нас, если нам приходится сдавать свои позиции, соответствующие сообщения всегда чертовски запаздывают…
Хочу всмотреться в Старика во время его речи, но он так развернул свой стул к окну, что мне виден только его полупрофиль.
Никаких сомнений: Он просто в ярости. И, без обиняков, продолжает:
— Представить себе, что лодка битком набитая боеприпасами посылается в базу, которая уже давно в руках врага — невероятно! Как и то, что Морхофф узнал только непосредственно перед выходом, что он должен был перевезти и доставить. Как еще это можно назвать, если не цинизм?
Старик так внезапно, одним сильным рывком, поднимается, что я вздрагиваю. Он хватает фуражку, бросает коротко:
— Я иду в наш сад-огород! — И исчезает.
Я же сижу и не знаю, что думать: Либо все те, непосредственно у главкома абсолютно не имеют понятия о сложившемся положении и больше не принимают к сведению даже сообщения Вермахта, либо… Не хочу даже думать об этом! Неужели они могли вручить Морхоффу в Анже, давно устаревший приказ в конверте и затем забыть обо всем? И лодка U-730 тащилась с этим бризантным грузом просто из чистой шутки, во всяком случае, без всякого смысла и разумения, по набитой кораблями и минами противника местности…
Даже после обеда Старик все еще загружен работой. Стараюсь не мешать. Только по окончании работы решаюсь снова зайти в кабинет.
Старик, не переставая, ведет телефонные разговоры. Так продолжается, до тех пор, пока он не откидывается в своем кресле и не начинает, глубоко вздохнув, говорить.
— Ars militaria! — произносит он так четко, словно отвечает урок. — Сможет ли кто-нибудь когда-либо представить себе однажды, сколько происходит ошибок, и какая царит на войне халатность — и сколько жизней гибнет из-за такого раздолбайства! Это гекатомбы трупов! И ни одна падла не гавкнет! Когда хотя бы одного генерала привлекут к ответственности за такие дела!
Старик встает и пристально смотрит из окна во двор. Так проходят долгие минуты. Затем он поворачивается ко мне и с обидой в голосе говорит:
— То, что им удалось вернуться с этими их боеприпасами — чистое чудо — при постоянной воздушной и морской разведке и сверх этого еще и без шноркеля!
— И только с двухнедельным запасом провизии… Так все же, что это было? Для меня вся эта история звучит так, как будто слишком большого риска и не было: лодка могла наверняка утонуть, и тогда остался бы полный запас торпед и хорошего горючего.
— И так и не так! Они могли иметь, только лишь из-за веса боеприпасов, незначительный остаточный дифферент. И просто не хотели утонуть как камень. А угри должны были лежать непоколебимо. Так что шиш тебе с присвистом!
— Этот парень плохо выглядит, — говорю спустя некоторое время.
— Так точно-с, — язвит Старик.
Снаружи доносится продолжительное грохотание, от которого дребезжат все стекла. Старик шмыгает носом и бурчит что-то непонятное. Затем произносит:
— Нервы стали ни к черту! — Просто никаких нервов не осталось!