Крепость
Шрифт:
— Обалдеть! — только и отвечаю в полном замешательстве. Затем, собравшись: — Не слишком ли он стар для этого — я имею в виду: для такого предприятия?
— Если ты подразумеваешь бой за Крепость то — да! — говорит Старик.
Раскоряченный Бартль! Самый старый человек во флотилии! Бартль сразу возникает у меня перед глазами: округлое тело, портупея через живот, расставленные ноги. Бартль, мастер на все руки, который всегда знает, что имеют в виду, даже если он не получает приказ или
вообще команду, но только намек в разговоре с ним. Всегда умелый Бартль, популярный у всех Бартль! Бартль, самый важный человек во флотилии, заботящийся обо всем и всех. Отдельным несообразительным офицерам стоило бы поучиться у Бартля каким надо быть офицером…
А теперь Бартль должен отправляться со мной! Мы образуем такую же пару, как Санчо Панса и Дон Кихот…
— Он получит приказ на командировку в Мюнхен, там он уже будет дома. Но ты должен приглядывать, конечно, чтобы он не завис в La Pallice, — произносит Старик в следующий момент так непринужденно, словно мы собрались за чаем для уютной беседы.
Я могу лишь кивать в ответ. Затем спрашиваю:
— А Бартль уже знает об этом?
И так как Старик отвечает на мой вопрос лишь неопределенным жестом, еще раз:
— Ты ему это уже сказал?
— Нет еще.
У меня шарики заехали за ролики. Это же театр абсурда! Бартль будет стараться остаться здесь любой ценой. А коль уж он что втемяшит в свою голову, то пиши пропало. Бартль, который обломал себе зубы на службе — это станет тем еще номером…
Конечно, Бартль и мне может тоже наделать горя. Если все верно, то у него больше нет ни семьи, ни родных.
Бог его знает, как этот парень вообще умудрился все еще носить погоны обербоцманмата в его-то годы.
В «лисьей норе» за Бункером были арестованы с пол-десятка армейских офицеров. Никто не знает, почему.
Говорят еще, что у береговой артиллерии уже появились большие «потери». Несколько человек, и даже один фельдфебель, перебежали к Maquis.
— Для них война закончилась, — лаконично говорит Старик. — Наверно речь идет о воссоединении семей. Они спрячутся у своих подруг: нижним чинам это сделать проще.
Навостряю уши: Что стоит за всем этим? О чем Старик внезапно объявит?
— Хорошо, что Симоны здесь нет, — добавляет он вдруг.
Я теряю дар речи. Только спустя какое-то время могу говорить:
— Спроси-ка только себя, куда ее тем временем запрятали… Кроме того: все же, здесь она, пожалуй, имела бы поддержку и подстраховку.
— Кто знает? Я в это точно не верю. Ее отец — может быть. Но Симона?
При этих словах могу только сидеть, и ошарашено смотреть перед собой. Старик! Что только он побуждает его говорить все это? Будет в конце еще что-нибудь?
Одно ясно: Мы должны пройти через Бискайский залив — под шноркелями тихие и одинокие как перст. О прикрытии истребителями или ином эскорте речь не идет вообще.
Местность, по которой мы должны пробраться, называется «кладбище подлодок». Это давно уже стало обиходным выражением. «Бискайский залив, самое крупное кладбище подлодок семи морей!»
Стараюсь представить себе ту огромную толпу подводников, уже утонувших в этом районе — и представляю их как утопленников, а сверх того еще и в состоянии гниения и распада. Представление того, что я должен был бы глотать воду, воду в огромных количествах, и в этом глотании задохнуться, вызывает у меня холодный пот. Утонуть, это в действительности означает быть удушенным — удушенным водой. И пусть никто не говорит мне, что он, иногда, или даже часто не думает об утоплении, даже если об этом не говорят ни слова. Рвота, рвотный рефлекс, когда наступает конец — это, конечно, самое ужасное.
Нельзя обижаться на «забортных парней», за то, что они кормятся трупами моряков. Но в самом ли деле рыбы это делают? Есть ли рыбы вообще еще на этих глубинах? Скорее там,
глубоко внизу, обитают какие-нибудь раки, слепые мелкие животные, которые проникают в
разорванные давлением осклизлые тела и разложившиеся до состояния желеобразного студня трупы, где гуляют на славу и обжираются от пуза.
Двое моряков с минного заградителя были убиты Maquis. Все взбудоражены слухами о пытках.
В столовой для унтер-офицеров, выступает дизельный механик на тему, что бы он сделал с этими подлецами:
— Я бы жестоко с этими сволочами расправился — порубил бы на куски.
Больше на ум ему ничего не приходит. Тогда другой приходит на помощь:
— Кастрировал бы их ржавым краем черпака, а затем задавил бы мокрым концом.
За эти слова он получает общее одобрение.
— Ржавым краем черпака — это ты здорово придумал, — соглашается с ним боцман, — только надо это делать очень медленно — оторвать, подождать — вот будет потеха — и, если необходимо, еще одно, под ноль.
После обеда узнаю от Старика, что Бартль руками и ногами противится своему откомандированию на U 730. Как я и думал!
Живописания Бартля, как, по его отъезду, все сразу придет в упадок и запустение, и как будут мучиться его свиньи, пожалуй, выдавили бы слезу и из камня. Но Старика он этим не проймет. Словно еще раз подтверждая мне свое решение, Старик рубит:
— Bartl должен быть на борту! Мне, в этой ситуации, просто не нужен здесь этот человек!
Ворочаюсь с бока на бок. При таком шуме и вое никак не уснуть! Здесь, конечно, тоже имеется достаточно сумасшедших, которые совсем не думают о том, чтобы выкинуть белый флаг в случае чего.
До последней гранаты! До последнего человека! Все это перепев старого дерьма. А тех, кто после всего останется жив, возьмут в оборот подпольщики…
Одно зло уравновешивает другого: погибнуть от жестокой расправы или утонуть — что хуже? Старик должен оставаться здесь в любом случае. Со Стариком жестоко расправятся, а я утону. Такая вот ждет нас судьба. Старик с его Орденом на шее! Его он не бросит ни при каких обстоятельствах. Вот уж будет игрушка для подпольщиков: поплевать и протянуть через все руины.