Крепость
Шрифт:
Царь Петер — Берлин — совиное лицо казака — шеф «Новой линии» со своим моноклем — Масленок… И я здесь, в темноте Брестского Бункера подлодок… Как тесен этот мир! И что за жизнь! Не веду ли я жизнь за совершенно другого человека, вместо того, чтобы проживать мою собственную? Одетый в эту форму?
Ах, говорю себе, серый камуфляж, который я еще ношу, вовсе не является сейчас, Бог тому свидетель, истиной моей формой. Крайне редко бывает, чтобы меня, стоит лишь снять пилотку, узнали как офицера и вытянулись по стойке смирно… Вот, например, приближается группа из пяти, громко разговаривающих парней, которые относятся, очевидно, к экипажу U-730. Они усаживаются неподалеку от меня на поленницы деревянных ящиков и продолжают разговор.
Я сразу превращаюсь в слух.
— Ты должен еще раз все тщательно обдумать, — начинает один громко и отчетливо. — Вот, например, некто знает дюжину языков, а затем он умирает, и дюжина языков умирает тоже — просто исчезает! Ты должен еще раз все тщательно обдумать!
— Ну, ты просто свихнулся — и основательно, парень! — говорит другой, который очевидно не уловил смысла высокопарной речи. И затем добавляет:
— Ты говоришь как Фридрих Ницше!
Я сижу и могу лишь удивляться: Если эти парни действительно относятся к экипажу, то я окажусь на корабле в море философов.
Некоторое время царит молчание. И когда снова начинается разговор, не могу понять его начало, так как снаружи сюда долетают резкие сигналы паровых гудков. Затем, однако, слышу:
– ****ься с презервативом — это полное дерьмо! Это тоже самое, что просто дрочить.
— Ну, ты и мозгоеб, что лепишь такую лажу, — восклицает другой. — Ты и твой поношенный дождевой червяк между ног, вы оба мудаки.
И начинается перепалка:
— Нужно знать, что делаешь: В таком логове Горгоны я бы без гондона и близко ко всем этим бабам не подошел бы. Они до смерти могут напугать своей вонью.
Юноши, юноши! Шепчу тихо, и думаю: Тут у нас на борту не только философы, но и парни прошедшие огонь и воду.
Мысли смешались: мои величественные чувства и затем эти бредни! Но проклятое любопытство принуждает слушать дальше.
— Ты можешь сжечь свой *** напрочь, я же свой по-любому буду одевать в резинку.
— Вот как раз к слову о гондонах, — вмешивается другой голос: — Был я как-то у одной ****и, а у нее была такая совсем маленькая цилиндрическая печка-буржуйка…
Здесь голос смолкает: Рассказчик, очевидно, умеет держать драматургические паузы. Могу хорошо представить себе, как этот рассказчик сейчас обдумывает свои слова, для привлечения внимания собравшихся.
— Была ведь зима, — говорит он, наконец.
— Aгa-а! — кто-то вскрикивает удивленно. — Ты в этом смысле!
Снова пауза. Но затем рассказ полился как вода:
— Я думал, что меня зрение подводит — после траха она берет тряпку, открывает печную дверцу, и бросает в печь наполненный гондон, прямо на горящие угли. Раздалось шипение и поднялась такая вонь!
— Тоже способ! — говорит другой. — Как в крематории…
Другие, очевидно, могут только молча удивляться. А я? А я не могу этого понять: такая вольница в нашем положении!
Раньше никогда не было, чтобы столько членов экипажа праздно шатались по Бункеру у своей лодки безо всякого дела. Но Старик приказал, чтобы люди оставались на борту и только несколько из них могли бы выезжать автобусом во флотилию. Подсластил горькую пилюлю! При обычном раскладе экипаж разместился бы во флотилии, на аккуратных кроватях и с рядами душевых кабин в душевой. На лодке осталась бы только охрана.
А действительно нормальным было бы еще и другое — а именно: краткосрочный отпуск и тщательный ремонт лодки в доке.
Теперь один из группы сидящих, тяжело сопя, зычно отхаркивается и делает смачный плевок в воду.
— У меня тоже есть что рассказать! — начинает кто-то после паузы.
— Ну, валяй, трави!
— В Париже, там у них, есть затемнение. И вот выходит там одна куколка из кино, а метро уже не работает. Тут катит на велике какой-то здоровый негр. Ну, к себе домой. Куколка начинает проситься подвезти, негр и говорит: «Ну, давай, садись уже, возьму тебя на раму — прыгай!» И они поехали. Негр крутит педали, как бешеный, затем он еще хочет зайти с куколкой в пивную. И, типа, чтобы велик не уперли, берет его с собой — и тут у куколки, наверное, глаза на лоб вылезли…
Пауза.
— С чего это?
— Это был женский велосипед!
Крики и шум голосов:
— Хорошо, скажу я!
— В чем здесь шутка?
— Ах, ты засранец!
Голоса сливаются в один несмолкаемый шум.
Когда я снова приближаюсь, уже на территории флотилии, к кабинету Старика, слышу даже через три двери шум:
— Я требую предоставить мне четкие сведения…! Я требую доклада о таких происшествиях…! Если это не изменится, я сам подам рапорт!
Осторожно вхожу. Тут Старик замечает, насколько он взбешен. Он принужденно смеется и падает как подкошенный в свое кресло.
— В нашу половину, в район Бункера, я этого парня не пущу, — говорит он, еще не отдышавшись. Так, значит, Старик все еще борется с начальником порта.
— Дьявол его знает, как все еще повернется — наконец, мы же еще должны суметь безопасно выбраться отсюда, даже если это не вписывается в планы этого осла… Ну, а теперь дамба находится под охраной.
Старик делает глубокий вдох. Он обуздал свое возбуждение и даже пытается казаться подчеркнуто спокойным:
— Что до меня, то он может затопить во входном канале баржу — но таким образом, чтобы для лодок осталось место. Если это не получится, тогда…
Поскольку Старик не договаривает, что произойдет затем, я заканчиваю:
— … мы пожалуемся господину Гросс-адмиралу.
— Можешь на это рассчитывать, — вторит Старик моему тону — так, как будто я это серьезно сказал. Но затем, кажется, его снова осенило:
— Адъютант!.. Адъютант! — он кричит неожиданно в полный голос в соседнее помещение.
Проходит несколько секунд, и адъютант появляется в проеме двери.
— Бартля ко мне! — Старик кричит ему. — И немедленно!
Едва адъютант исчезает, Старик поворачивается ко мне и объясняет: