Крепость
Шрифт:
— Мы должны создать более хорошее поле обстрела на север. Это значит: провести основательную уборку. Наша территория пока еще слишком загромождена. Так оставлять нельзя!
— Ты имеешь в виду убрать садовое хозяйство и свинарники?
— Точно так, — отвечает Старик — и срочно!
Он говорит это с таким нажимом, как будто должен убедить меня в необходимости такого решения.
Не решаюсь расписывать себе, как Бартль воспримет этот приказ. Бартль, который должен внезапно покинуть оставляемое им здесь хозяйство — он прежде еще также должен оставить свои, бывшие его гордостью сооружения в развалинах? Это разорвет ему сердце. Бартль ни о чем так сильно не заботится как о своем садоводстве и хрюшках.
Старик ходит туда-сюда, руки за спиной, будто в наручниках.
Жаль, что я ворвался сюда именно в этот момент. Сцена, которая скоро разыграется здесь, меня совсем не вдохновляет. Это, скорее, может стать только еще одним способом казни для Бартля…
Старик внезапно останавливается и замирает. Так, с руками все еще за спиной, он выглядит как человек, стоящий свободно перед расстрельным взводом и готовящийся выкрикнуть свое последнее слово — не хватает только распахнутой на груди рубахи цвета хаки.
Нет, лучше я убегу: Пусть Старик сам выкручивается с Бартлем. Не хочу присутствовать при этом Evenement.
Заикаясь, бормочу: — Должен безотлагательно поговорить с зампотылу… — и выхожу из кабинета.
Мучительное беспокойство носит меня по территории. При этом я должен был бы сделать предостаточно. Но я все еще не готов с этой трижды проклятой упаковкой вещей. А это значит: все упаковано, однако, как мне уже объявили, мой багаж оказался слишком большим. Я должен его еще отсортировать. И речь идет не только о том, чтобы разместить все мои тряпки на лодке и доставить их в La Pallice, а и о том, как их транспортировать после прибытия, ведь я должен буду затем их еще и дальше везти…
После обеда читаю на доске объявлений, что сегодня вечером в кино будут показывать фильм «Тренк, Пандур». На завтра объявлен фильм «Материнская любовь» с Луизой Уллрих. Я внутренне хохочу: материнская любовь! Для тех, у кого в жизни еще есть мать!
То, в чем мы все будем скоро нуждаться, это расположение Всемилостивейшего Бога и Его Почтеннейшей госпожи Супруги. Они должны затемнить луну, на время нашего выхода в море, и позаботиться о необходимой нам удаче…
Автоматически направляюсь в клуб. Посмотрю-ка, кто там сидит. Пиво бы сейчас не помешало. Густой суп опять пересолен. Еда теперь вообще является довольно отвратной жрачкой. То, что Старик на это не реагирует, меня здорово удивляет. Он являет собой святую скромность в этом случае. При этом раньше он точно знал, что такое вкусная еда. Это когда-то и привлекало его к мамаше Бину в Le Croisic.
Едва передо мной поставили мое пиво, и я только-только делаю глоток, как слышу в полуха: «Бартль сошел с ума!», и вижу, как трое или четверо теснясь, проталкиваются в клуб. Я стараюсь, из-за внезапно начавшейся суматохи, расслышать, что случилось: Бартля видели в конюшне — с маузером в руке, посреди мертвых свиней. Он, в диком приступе опьянения, жестоко расправился со всеми свиньями выстрелом в затылок. Его было не так-то просто утихомирить.
Я немедленно ухожу: Слегка придерживаясь за поручень и прыгая сразу через четыре ступеньки, оказываюсь уже у цветочной клумбы. Так, а теперь быстрым шагом на задний двор к «садоводству» и далее к «сельскому хозяйству».
Там лежат на боку мертвые свиньи и напоминают обнаженных людей, скошенных пулеметной очередью. Вдруг мне приходит на ум, что каннибалы называют свои жертвы «длинные свиньи». Пахнет свинячьей мочой, теперь еще и с примесью сладковатого запаха крови.
— Что за низость! Какая подлость! — ругается зампотылу, чем порождает хихиканье из толпы зевак.
— Настоящая подлость! — шумно вторит адъютант. — Это уж точно!
И при этом словно становится выше ростом.
Убежденный приверженец порядка Бартль! Заботливый Бартль! Сентиментальный Бартль! И теперь вот это, здесь? Я просто вне себя.
— А где спрятался сам Бартль? — спрашиваю адъютанта, когда он немного успокоился, но тот лишь пожимает плечами в ответ.
— Дар речи потерял от увиденного, — комментирует какой-то боцман.
В следующее мгновение появляется Старик и безмолвно смотрит на «подарок». Меня так и подмывает спросить его: И такого сумасшедшего я должен брать с собой? Но вместо этого только и говорю:
— Может теперь он успокоится!
Старик корчит злую и недовольную мину и произносит:
— Он скоро оклемается!
Сказав это, разворачивается, чтобы уйти, но как-будто подчиняясь внезапному решению, говорит:
— Ты его обязательно возьмешь с собой… Хотя бы нам пришлось его на носилках в Бункер доставить!
Отдан приказ на окончательную эвакуацию города. Конвой невероятно перегруженных автомобилей покидает город в направлении гараж Ситроена. При этом не видно ни одной одинокой машины. Уже давно нет бензина. При этом вижу детские коляски всевозможных моделей, а также много старомодных тачек и тележек на высоких колесах, велосипедные тележки, даже волокущего мотоциклетную коляску запряженного пони. По-видимому, здесь нет деревянных телег, какие являются привычным делом в Германии. Все колымаги перегружены дорожными корзинами и чемоданами, большими связками матрасов, разобранными кроватями. Между кроватями, мешками и перинами на нескольких тележках сидят верхом, высоко сверху, совсем еще маленькие дети. Позади тележек на высоких колесах висят деревянные клетки, туго набитые домашней птицей. Гусиные шеи высоко тянутся между деревянных планок. Одна тележка накренилась: ее груз из предметов мебели, кроватей, птиц в клетках слишком большой.
Отмечаю про себя, что у женщин на лицах не видны следы уходящих в нужду и бросающих родные места людей. Взгляды, которые бросают нам более молодые, скорее вызывающие, чем смиренные, и даже бледные старики в их черных вязаных одеждах имеют что-то непреклонное в своем виде. Эти женщины воспринимают каждую бомбардировку с едва скрываемым удовольствием, так как это вредит не столько им, сколько нам, и они, тихо торжествуя, выдвигаются теперь из города: слишком хорошо они знают, что мы теперь в более незавидном положении.
Внезапно замечаю, как у молодого солдатика, рядом со мной, по щекам текут слезы, когда он стеснительно поднимает правую руку в привете. Присмотревшись, замечаю, как посреди череды телег и тележек, кружится в ответ легкий, светло-красный шифоновый платочек. У той, которая им машет, возраст Симоны, фигура Симоны… Затем передо мной, совершенно все закрыв, возникает мятое, сильно накрашенное лицо старухи в большой украшенной пером шляпе. Два жестких глаза сверкают, всматриваясь в меня. Я прикрываю веки от страха, что в меня может вылететь струя вонючей слюны. Кто-то рядом произносит: