Крепость
Шрифт:
— Одни бабы. Все мужики у террористов.
За толпой беженцев и на таком незначительном расстоянии, словно они тоже принадлежат к ним, шлепают, разувшись, трое пехотинцев с двухколесной тележкой, которую они тянут за собой, привязав к себе ремнями. На тележке груда скрученных рулонов медной проволоки. Группа смотрится, будто написанная Kollwitz. На одной из ее гравюр такими плечевыми поясами крестьяне тянут за собой плуг.
Задумываясь, на что им эти мотки проволоки, понимаю: медь стала ценным материалом. Постоянно поступают распоряжения и приказы собирать медь. Спрашивается только, как ее следует отправлять в Рейх…
Старик все еще пытается просеивать свои бумаги. Когда он снимает с полки все паки и нагромождает их на своем письменном столе, решаюсь сказать:
— Это же теперь все сплошная макулатура.
Старик сдувает слой пыли с верхней папки и говорит:
— Я бы сказал хлам — или: Sic transit … как выразился бы образованный.
Внезапно он тяжело опускается в кресло и говорит:
— Какой вздор! Теперь еще и рассортировывать… Глупость! Надо просто развести чудный костер — прямо внизу, во дворе.
— А не лучше ли позади, в садоводстве? — возражаю улыбаясь.
— Так тоже хорошо! — вторит Старик, и голос его теперь звучит подавлено. — Tabula rasa — и как можно скорее. Это будет лучше всего. И быстро. Ты можешь сфотографировать костер — в назидание будущим поколениям.
Сообщение Вермахта гласит:
«В Нормандии потерпели неудачу локальные наступления врага юго-западнее Caen. В районе Coulvain в течение всего дня проходили тяжелые бои, не приведшие к существенному изменению положения. Юго-западнее этого района и в районе Vire удавалось отбросить ворвавшегося врага контратакой наших бронетанковых частей и восстановить тактическую связь фронта. Были подбиты 50 танков противника. Большая группа врага окружена и проводится наступление по сходящимся направлениям.
Северо-восточнее и к востоку от Avranches многочисленная, поддержанная танками атака противника привела к большим потерям.
В восточной части Бретани враг продвигается вперед через Avranches на юг разрозненными моторизированными подразделениями, стремясь выйти на юг и запад, и в нескольких местах этой местности, происходят боестолкновения с подразделениями германских опорных пунктов. В течение двух последних дней враг потерял 216 танков…
Тяжелый обстрел ракетами V-1 продолжается по Лондону и его окраинам.»
Едва выпускаю лист из руки, снаружи снова поднимается беспорядочная пальба. Ночь будет беспокойная. Батареи янки стреляют как сумасшедшие — так, будто они немедленно должны освободиться от своих снарядов. Теперь, после того, как французы эвакуированы, они валят по полной.
Братишки будут штурмовать Брест в полном соответствии с правилами захвата Крепости, стрелять перед штурмом: палить так долго, пока не рухнут все камни и ни одна мышь больше не двинется. Янки имеют все, в чем нуждаются и сверх того. Никакого дефицита. Никаких забот о боеприпасах и горючем. Уже бродит шутка: Стреляют из укрытий по мишеням, вместо того, чтобы рисковать задницей. Залп — и сразу огненный столб.
— Интересно было бы узнать, из какого сословия происходит наш Гросс-адмирал, — дантист неожиданно обращается к Старику, когда мы сидим после ужина в клубе за круглым столом. — Едва ли можно про него сказать, что у него высшее образование.
Я растерян: таких слов я еще никогда не слышал от зубного врача.
— С чего это Вы взяли? — вскипает Старик.
— Однажды слышал его выступление о фильмах, — отвечает спокойно тот, — Это было сильно!
Так как Старик зло смотрит перед собой, вместо того, чтобы зацепиться за эти слова, дантист продолжает:
— Речь шла о фильме «Голубой ангел». Гросс-адмирал в тот день выказал ему полное презрение.
— Он не из еврейского болота такой уродливой морали, какими являются Ваши люди! — яростно ворчит Старик возражая.
Я перевожу взгляд с одного на другого и спрашиваю себя: Во имя чего разыгрывается вся эта комедия?
— Ради Бога, нет — конечно же, он не такой! — произносит дантист, а я думаю: Хоть бы он уже заткнулся! Но нет, дантист продолжает — и так, будто не заметил, насколько Старик взбешен. — Если некто настолько устал или нервно истощен, когда, не задумываясь, верит очередному призыву Фюрера, тогда, конечно, он может совершенно не разбираться в смысле и значении изящных искусств. И в этом случае, пожалуй, он должен оставаться относительно образования и подобной искусствоведческой чепухи никчемным, жалким человечишкой, а наши устремления образовать его могут оставаться лишь благим пожеланием.
Хочу придти на помощь дантисту, и также помочь и Старику. Но не могу. Сижу как пришибленный и только думаю: С какой это стати наш зубной врач спровоцировал всю эту ужасную болтовню? Зачем, ради Бога, он хочет вывести Старика из себя?
— Что Вы подразумеваете этим? — спрашивает тот после мучительно длинной паузы таким явно угрожающим тоном, что дантист не мог не услышать. Но ни таким тоном, ни тяжелым взглядом Старика из-под нахмуренных бровей, его не запугаешь: Он продолжает говорить совершенно нормальным голосом:
— Согласитесь, сам Фюрер, в своем лице, являет осмысленную картину стремления немецкого народа к высокой культуре — то, чего о Денице не скажешь при всем желании…
В здравом ли уме этот парень? Или просто пьян? Стараюсь и не могу уловить признаки опьянения.
— А что касается этих извечных призывов, — продолжает дантист тем же тоном, — то, разрешите сказать, что он даже позволил себе произнести здравицы тогда, в офицерском собрании, когда присутствующим там офицерам собственной персоной представлял свое назначение Главнокомандующим ВМФ — 30 января 1943 года, как мне помнится — прокричав в конце своей хвалебной речи Фюреру: «Фюрер! Фюрер! Фюрер!»
Что теперь сделает Старик? И почему он внезапно смотрит на меня так сердито? Я же не могу запретить говорить дантисту.
А тот, словно не замечая ничего вокруг, говорит дальше:
— Для Деница нет ничего более импозантного, чем Фюрер. Если бы он мог, он лизал бы ему ноги. Впрочем, он тогда также объявил, что отныне он, всю силу Военно-морского Флота, «где только возможно вложит в подводную войну» — хочет «вложить»… — если передавать дословно.
Наконец зубник, кажется, подходит к концу своей речи. Проходит минута, но Старик не двигается. Он должен был бы теперь же возмутиться, однако не делает этого. Более того, вынимает, медленным движением, сигару изо рта, выдыхает синий дым: И просто скрывается в этом синем тумане.