Крещатик № 94 (2021)
Шрифт:
Вот и бызовский сосед, похоже, имел нечто подобное у себя во вьючном ящике, всегда закрытом на замок. И конечно, время от времени запускал в него руку. То-то от него, безмятежно сопевшего в койке в утренний час, когда Бызов возвращался с работы, всегда тянуло чем-то мясным, а то и откровенно шибало чесноком, который, как известно, прилагается к салу.
И все ж судьба в том первом для Бызова океанском рейсе предоставила ему шанс завязать жир вокруг пупка.
На одном из судовых собраний Бызова единогласно избрали председателем ревизионной комиссии. И Бызов тут же (одним этим решением) встал над вторым помощником капитана, ведавшим всем съестным на судне. В том смысле, что теперь второй – хохол, хитрован, – за которым водились грешки по присвоению общественных
После собрания Бызов незамедлительно – тут надо было действовать незамедлительно, чтобы хитрован не успел спрятать концы в воду – отправился в свой первый рейд по судовым закромам, чтобы свести дебет с кредитом и на месте выявить недостачу. С блокнотом и карандашом в руках.
И там, в закромах, как всегда голодный Бызов потерял дар речи.
Он пересчитывал жестянки с балтийской сельдью, брикеты сливочного масла, головы российского сыра, палки сухой колбасы, ни кусочка которой Бызов пока что не отведал, синих цыплят, трагически повесивших плешивые головы, свиные полутуши, замороженные до мраморной хрупкости, лежавшие одна на другой, как радиаторы парового отопления, ящики с макаронами, ящики с тушенкой, из которых можно было сделать столько порций макарон по-флотски, что хватило бы хоть раз, но до отвала накормить весь морской флот.
Бызов был въедливым контролером, все проверял и перепроверял, не веря на слово второму, сколько тот ни напирал на собственные чистые руки и горячее сердце.
Ревизия, как и предполагал Бызов, выявила нарушения.
Но только не недостачу, а излишки!
Услышав от Бызова о выявленных излишках, второй цинично заулыбался (чего, мол, не бывает в жизни), а Бызов покраснел: стоял и не знал, куда деваться от стыда. Второй уговаривал Бызова закрыть глаза на такую мелочь как излишки колбасы и сливочного масла, которые – «Ну как ты не понимаешь?!» – обычное дело в хозяйстве любого второго помощника капитана. Вот если б обнаружилась недостача запасного гребного винта или якоря, это было бы дело. А так всего-то – лишняя колбаса с маслом!
Бызов начал составлять акт об излишках. Второй же уверял Бызова в том, что все это – выеденного яйца не стоит, и обещал покрыть излишки… недостачей.
– Покрой. Но только здесь и сейчас, – вспылил голодный Бызов.
И второй, посмеиваясь, удалился к себе в каюту… с полной сумкой излишков.
Бызов схватился за голову: поймать второго за руку не представлялось возможным.
Все было бессмысленно.
Наверняка, второй состоял в сговоре с коком, который мог, например, не докладывать мясо и в котлеты и в макароны по-флотски, и в борщи, и еще куда угодно. Ну, кто будет взвешивать свой кусок колбасы, масла или сыра?! Только приставив Бызова ко второму и коку в момент передачи продуктов от одного к другому, можно было контролировать продовольственные потоки на судне.
Но момент передачи был всегда внезапен. К тому же второй с коком никогда бы не позволили Бызову лезть не в свое дело. Отвечал-то Бызов за ревизию, а не за перемещение продуктов, и передача последних из рук в руки была тайной за семью печатями, даже таинством: в момент, когда царские ворота за коком и вторым затворялись («святая святых!»), остальным оставалось лишь надеяться и верить.
Вернувшийся из каюты с пустой сумкой второй не к месту шутил и улыбался, говоря, что вот и нет повода составлять акт. А при расставании сунул Бызову промасленный сверток, уверив Бызова, что так полагается – закон моря! – за проведение ревизии продуктового запаса.
В каюте, все еще ошарашенный увиденным в закромах, Бызов развернул промасленный сверток. В нем оказалась копченая грудинка, с темно-коричневой шкуркой снаружи и розовым прожилком внутри.
Едва не захлебываясь слюной, Бызов воззрился на грудинку. Потом, воровато глянув по сторонам, лизнул ее. И покраснел так, словно сделал что-то постыдное, противоестественное. А ведь это была всего лишь копченая грудинка – благословенная грудная часть заколотой кем-то свиньи.
И что теперь: одному съесть эту грудинку?
Нет, он не мог себе позволить тут же впиться в нее зубами. Ему пока хватало сил, как когда-то в детстве, терпеть.
Каждое лето мать с бабушкой сдавали Бызова с братом в городской пионерский лагерь. От греха подальше. Бабушке, на которой готовка, уборка, стирка, было не уследить за ними, а мать была все время на работе. Из городского лагеря братья возвращались после полдника, неся в руках или по куску пирога с капустой, или кексу с изюмом, или по две пышки с сахарной пудрой, чтобы дома разделить все это на четверых: мать, бабушку и их. Поровну! И не дай Бог, если кто-то из братьев, не выдержав пытку голодом, откусывал от пирога, кекса или пышки! Несмываемый позор на всю жизнь. И упрямый Бызов терпел пытку, опасаясь только одного – несмываемого пожизненного позора. Вот тогда-то Бызов и усвоил, что все, что дается людям в жизни, а особенно продукты питания, должно быть разделено между ними поровну, по справедливости. Непременно.
А как иначе, если все люди – братья?!
Тот случай с украденным куском ветчины оставался единственным позорным в его биографии, и Бызов считал его трагической ошибкой, хотя иной раз и позволял себе позлорадствовать, вспоминая широкую в кости, уверенную в себе красногубую буфетчицу из кинотеатра, вероятно, так и не выявившую недостачу двух кусков ветчины…
Следующим вечером Бызов пригласил к себе друзей выпить и… закусить.
Пришедшие к Бызову друзья, увидев грудинку на столе, тут же, как врага ненавистного, изрубили ее на куски и немедленно заткнули себе рты этими кусками.
Только проглотив грудинку, они немного успокоились и приступили к бызовскому вину и вежливым пустым разговорам.
Съел и Бызов свой кусок. И тут же (к своему стыду) пожалел, что у него столько друзей.
И еще были ревизии, и Бызов выявлял то излишки, то недостачу, и второй всякий раз смотрел на него не мигая, как змея. И излишки мигом покрывал недостачей, а недостачу скопившимися у него в каюте излишками. И вновь говорил, что излишки с недостачей – обычное для вторых дело, но если Бызов такой принципиальный, то не надо было взваливать на себя эту тонкую и ответственную должность, не надо было становиться председателем ревизионной комиссии.
И краснея, Бызов соглашался со вторым. И думал о том, что ревизия – всего лишь лукавство, ложь, призванная прикрывать неприглядную правду; комедия, в которой один хитрит и вывертывается, а второй обязан ловить его на слове или за руку и уличать, уличать, уличать.
Бызову было стыдно участвовать в комедии. Может, еще и поэтому он не сообщал о делишках второго. Никогда и никому, хотя те, наверное, были достойны огласки. Второй же, понимая, что дела его шиты и крыты, (ведь никакие санкции к нему до сих пор так и не применены), к тому же видя краску на лице Бызова, приписывал все это к осознанию последним собственной вины. Ведь Бызов схватил наживку – ту самую грудинку и, значит, у него самого теперь рыло в пуху. Второй полагал, что Бызов сломался. Но Бызов не сломался. Просто в растерянности отошел в сторону, поняв бессмысленность миссии по выявлению и пресечению.