Крещатик № 94 (2021)
Шрифт:
Как выяснилось позже, наркоманом Олег стал на войне. Соседи полушёпотом делились сплетнями о самоубийце и диких обстоятельствах его смерти.
На похоронах, когда из парадного вынесли гроб для последнего прощания, собралась большая толпа любопытных, подогретая всевозможными слухами. За формальным и искренним сочувствием родным Олега явно чувствовалось иное настроение. Многим хотелось посмотреть на лицо самоубийцы и на лицо его матери. Это желание было скорее непроизвольным. Люди всматривались в некую бесплотную тайну, оставшуюся от добровольно ушедшего из жизни человека. Стремлением заглянуть в это потустороннее особо явно проявилось у одного из сослуживцев покойного. Пожилой человек лет пятидесяти в новом, с иголочки, камуфляже настолько пристально вглядывался в окаменевшие черты мертвеца, что ему сделали замечание, на что он зло,
Владимир Лутковский смотрел на происходящее из-за кухонной занавески. Выйти на улицу или хотя бы на балкон он так и не решился. Непонятное чувство – смесь страха, вины и досады – удерживало его в квартире, хотя почти все соседи вышли проститься с Олегом.
Владимир давно знал Глоту, хоть и не был ему близким приятелем. Они были соседями по подъезду и не больше. Лутковский был на несколько лет старше Олега и в детстве у них были разные компании. Юность их развела окончательно, и друзьями они так и не стали, тем более что сферы их интересов не пересекались. Глота был страстным футбольным болельщиком и ходил тренироваться в «качалку». Лутковский интересовался исключительно гуманитарными дисциплинами и несмешливо презирал культуру тела. Тем не менее, соседские отношения молодые люди поддерживали, здоровались друг с другом, а также в случайных совместных перекурах обсуждали как локально-дворовые, так и мировые или национальные новости.
Сейчас, глядя на собравшихся людей, пытавшихся пробраться поближе к гробу, чтобы посмотреть на покойника, так скандально ушедшего из жизни, Володя подумал, что если вставить данный эпизод в повесть, которую он задумал, то, пожалуй, все сочтут это литературщиной и плохим вкусом автора. – «Однако это произошло», – пробормотал Лутковский.
Он зашёл в комнату и посмотрел на часы. Было без двух минут десять. Завыла похоронная музыка. Женский истерический плач дополнил эту акустическую какофонию. Володя закрыл балконную дверь и включил телевизор. Тут же затарахтел всегда жизнерадостный телеканал. Лутковский лёг, почти упал на диван. Взгляд его привычно упёрся в потолок. По потолку ползла крупная муха. Владимир закрыл глаза и сразу увидел перед собой жёлтое лицо покойника, на которое тут же уселась та же муха. Лутковский вздрогнул от этого видения и перевернулся на бок лицом к стене. Он подумал, что неплохо бы записать увиденное им только что, но какая-то сила сдержала его порыв. Лутковский остался лежать на диване. За стеной раздражённо заработала дрель.
Лутковскому Владимиру Александровичу шёл 35-й год. Он жил в Киеве, работал редактором в издательстве, но считал себя писателем. Впрочем, публикации в литературной периодике подтверждали перед интересующейся публикой его репутацию литератора.
Писал он обычно бойко, много и успешно. В начале лета 2014 года Лутковский задумал написать повесть «Тыл». Эта мысль пришла ему в пляжной шашлычной, где он отдыхал в привычной компании приятелей, пишущих стихи, прозу и комментарии в блогах. Говорили о войне и о девушках, аппетитно греющихся в щедрых лучах того лета. Лутковский озвучил свои планы на повесть. Планы всем понравилась. За их скорейшую реализацию и выпили. И всё. Планы так и оставались нереализованным грузом, над которым, впрочем, Владимир время от времени задумывался.
Лутковский понимал, что в этой затее было всё многообещающе. Тема энтропии общества в новостном потоке войны и мира казалась ему нужной и актуальной, но вот как подступиться к ней он не мог понять. Владимир не мог вычислить главного героя в общей толпе. Присматриваясь к разным активным социальным сообществам, от националистов до сепаратистов, он понимал, что все они живут какой-то своей однополой жизнью, переполненной лозунгами и истеричными декларациями, размышлять над которыми было ему неинтересно. Все эти люди под знамёнами казались ему существами неспособными на самостоятельную реакцию, на свою оценку происходящего вокруг. Владимир видел бессмысленное передвижение масс в строго заданном идеологическом направлении, где своё мнение воспринималось как отступничество, преступление. Ему казалось, что люди, попав в эти потоки, теряли личность и просто повторяли друг за другом то, что транслировали их лидеры. Но самое интересное, что при этом средний человек обретал уверенность в себе и чувствовал себя более устойчиво, чем в серые, многоголосые дореволюционные времена. Такие выводы делал для себя Владимир, общаясь с людьми, которые, как они уверяли, обрели, наконец, свободу.
Итак, поток жизни перестал быть стандартным, но тем не менее, все эти навязчивые видения Лутковский не мог объединить в конкретный сюжет. Мысли о фантастическом остросоциальном анекдоте он отбросил сразу, оставив эту добычу для крепкозадых интеллектуалов, пришедших в Киев с бескрайних картофельных просторов страны, примыкающих к Карпатским горам, и до сих пор рассуждающих о «Конце истории» Фукуямы как о философии.
Постепенно Лутковского захватила повседневная суета, и замысел повести отошёл на второй план. Вернее, так он объяснялся с собой, объясняя отсутствие прогресса в задуманном деле наличием иных дел. Но, в общем, Владимир понимал, что все повседневные препятствия он искусственно создавал сам, чтобы оправдать свою неспособность что-либо написать на тему. Махнуть рукой и задуматься над чем-нибудь другим, отвлечённым от реальности он тоже не мог. Происходящее вокруг волновало его не только как культурная перспектива, но и по-человечески.
Сама тема, которая раньше ему представлялась обширной и значительной, при ближайшем рассмотрении определялась несколькими обидными словами, которые Лутковский и сам произносил, рассказывая о своем замысле. Было очевидно, что писать, по большому счёту не о чем. В целом город спокойно переживал драматургию войны, отвлекаясь только на значительные события, такие как «котлы» или убийства основных фигурантов событий. Сознание людей почти не поменялось. Прежний поток проблем пробил новое русло в завалах новой истории и почти не отвлекал людей от привычной жизни. Постепенно примелькались люди в камуфляже и обычным фоном стали даже сообщения о потерях армии.
Лутковский выключил телевизор, по которому начались общенациональные новости, и взял в руки телефон. Он задумался, кому бы позвонить, дабы взбрызнуть алкоголем гнетущее настроение. Адресная книга телефона предлагала массу соблазнительных вариантов. Можно было прямо сейчас вызвонить нескольких бойких подруг и разговорчивых приятелей и преотлично провести остаток этого дня, шатаясь от кабака до кабака по центру города. Впрочем, можно было проложить и другие маршруты. К примеру, плюнуть на всё и «зарыться» на сутки в тёмные пивные Лукьяновки с их диким, непредсказуемым контингентом, глядящим сквозь окружающую действительность мутным, как табачный чад, взглядом. Смотреть в эти далёкие, пустые глаза, не слушая, что говорит собеседник, думать о своём, сакральном, о том, что в нормальной бытовой обстановке не придёт в голову. Этот вариант показался Лутковскому самым соблазнительным, но одному опускаться на это дно сегодня не хотелось. Нужен был собеседник способный поддержать его настроение. Лутковский опять начал исследовать телефонную книгу и очень скоро убедился, что люди, которые могут поддержать беседу не на уровне анекдота, все вне зоны досягаемости. Владимир отложил телефон и закрыл устало глаза, но тут раздался звонок в дверь.
Подскочив от неожиданности с дивана, Лутковский заметался в раздумьях – открывать или нет. Он никого не ждал и инстинктивно почувствовал, что за порогом его не ждет ничего хорошего. Звонок повторился, и, изобразив на лице недовольство, Лутковский пошёл навстречу незваному гостю. Отворив дверь, Владимир увидал перед собой пожилую соседку, в руках у которой был исписанный лист бумаги и ручка.
– Деньги на похороны, – бодро и в упор сказала она, – кто сколько может.
Лутковский быстро, но почему-то на цыпочках забежал в свою комнату, и, вывернув бумажник, отсчитал примерно половину из всей наличности, что у него была, и так же быстро, галопом вернулся к общественнице, вручил ей деньги и отчего-то подобострастно улыбнулся.
– Фамилия ваша? – повелительно спросила тётка.
– Лутковский, – покорно ответил Владимир, желая поскорее отделаться от навязанной ему благотворительности.
– Сколько здесь денег? – не унималась женщина.
– Не знаю… триста двадцать девять, – пересчитал он.
– Ого.
– Ничего, ничего, берите.
– Вы больше всех дали.
На этих словах, Лутковский, не простившись, со скверным чувством захлопнул дверь. Но звонок затрещал вновь. Владимир, сжигаемый внутренним негодованием, снова открыл дверь и увидел, что и ожидал – т. е. ту же тётку, которая грозно подступила к нему: