Крещатик № 95 (2022)
Шрифт:
Они дошли до остановки. С другой стороны улицы, напротив церкви, стояло здание бывшей женской тюрьмы. Тюрьму давно закрыли, в здании находился теперь государственный архив, но Айне всегда было интересно, как осужденные женщины там когда-то жили.
Среда, 9 ноября
В среду Давид хотел поймать Айну до начала занятий, но она пришла поздно, торопилась, пообещала подняться к нему после занятий. Он ждал и не ждал. Сегодня, как всегда в этот день, он не находил себе
– А я знаю эту песенку, и на шведском, и на английском, – сказала она.
– Все ее знают, – ответил Давид. – А знаешь, что значит первая фраза? Откуда она?
– Не знаю. Из какого-то американского фильма? Ее Элла Фицджеральд пела. И сестры Эндрюс тоже. У нас была пластинка.
– Песенка из Америки, да, но в фильмы потом попала. А «Бай мир бист ду шейн» на идиш это значит: для меня ты самая красивая.
– Идиш? Это что?
– Это еврейский язык. Убитый язык…
– Разве можно убить язык?
– Можно. Если убить всех, кто на нем говорит.
Давид встал и отошел к окну.
– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он, не оборачиваясь.
– С утра была среда, – пошутила Айна. – 9 ноября заканчивается.
– Да, день закончился и началась Ночь разбитых витрин. Теперь это называют красиво «Хрустальная ночь». Ноябрьский погром.
Он опять замолчал и уставился в темноту.
– Что такое погром? – спросила Айна.
– Погром, – Давид повернулся, но не глядел на Айну, – погром означает разрушение и уничтожение. Это из русского, от слова «громить», то есть разрушать, ломать, убивать. Громить и убивать евреев. Для начала. Начинают всегда с евреев.
Он наконец поднял голову и посмотрел на Айну.
– Я еврей, ты не заметила?
– Нет, – искренне сказала Айна. – Я не умею различать людей… так.
Давид молча складывал ноты. Вдруг Айна спросила:
– Ты еврей, значит, ты был в лагере?
– Нет. Откуда ты знаешь про лагеря?
– Знаю.
– Мне всегда казалось, что здесь никто ничего не знает.
– Где здесь?
– В школе, в городе, вообще в Швеции. Никто не хочет знать.
– Расскажи.
– Про что?
– Про эту ночь. Про погром, про себя.
Айна смотрела на него серьезно и ожидающе.
Давид надел плащ, взял сумку.
– Пойдем. Это долго. И… трудно.
– Расскажи. Я хочу… я должна знать.
Они пошли вниз, и Давид молчал, подыскивая слова, и не мог начать.
Было на удивление тепло и сухо. Даже ветра не было.
– Какая погода хорошая, – сказала Айна. – Пошли пешком, и ты расскажешь…
– Тогда пошли здесь, – Давид повел Айну по безлюдной улочке, идущей вперед прямо от школы.
– После аншлюса, ну после того, как Австрия стала частью Германской империи, стали действовать германские антисемитские за коны.
– Какие законы, – переспросила Айна, – антисемитские? Это что?
– Ты совсем ничего не знаешь? – Давид даже остановился и ошарашенно посмотрел на Айну.
– Про это нет, – Айна смотрела внимательно, – я вообще мало чего знаю, но я люблю учиться и хочу знать больше.
– Антисемитизм – это ненависть к евреям. Нацисты приняли антисемитские законы, потому что хотели уничтожить еврейский народ.
– Это я знаю, они сгоняли евреев в лагеря, убивали и сжигали в печах, – ее передернуло, но Давид не заметил.
– Да. Но антисемитизм появился задолго до Гитлера. Наверное, он существовал всегда. А после аншлюса… нас лишили всех прав, еще весной меня и несколько других мальчиков выгнали из нашей школы, сказали, что мы не можем учиться вместе с арийцами. Меня перевели в специальную школу, далеко от дома, там и ученики, и учителя были евреями. Ходить туда одному было опасно, мы собирались группами по несколько человек.
Давид замолчал и какое-то время шел молча, смотря под ноги. Наконец, он поднял голову, посмотрел на Айну и продолжил:
– Однажды, когда мы шли из школы, нас остановил патруль: четыре здоровых парня в коричневой форме, перетянутой ремнями. Они схватили Пауля, он был самый высокий и выглядел старше, заставили его встать на колени и писать краской на стене у кондитерской Цукермана: «Евреи – свиньи». Все вокруг смеялись, а мы должны были на это смотреть, и любой из нас мог оказаться на его месте… Когда я пошел в парк, где всегда играл, меня избили так, что я три дня не мог выйти на улицу. Жить стало страшно и… унизительно. Знаешь, это чувство унижения до сих пор живо, когда явспоминаю тот год.
Папу уволили из оркестра, где он играл. Мама не могла покупать продукты в тех магазинах, где всегда, туда не пускали евреев. Повсюду появились таблички «евреям вход воспрещен». Все евреи должны были носить на одежде желтые нашивки. А потом наступил вечер 9 ноября.
Они шли, не глядя по сторонам и не замечая дороги. Давид опять молчал, не поднимая взгляда, только дышал тяжело и прерывисто.
– Отдышись, – сказала Айна, остановившись.
– Это с детства. Когда волнуюсь, начинаю задыхаться. Поэтому мама не хотела, чтобы я был духовиком.
– Духовиком? – переспросила Айна.
– Ну, играл на духовых инструментах. А папа говорил, наоборот, что духовые развивают легкие. – он помолчал.
– В ту ночь, – Давид заговорил снова, голос его звучал неровно, как и дыхание, – был страшный погром по всей Вене, и не только в Вене. Нацисты громили магазины, мастерские, аптеки – все, чем владели евреи, жгли синагоги. Они орали, пели и хохотали так, что мы слышали сквозь закрытые окна. Папа еще раньше говорил, что надо уезжать, что в какой-то момент ненависть и зависть перельются через край, что будут погромы. Он знал, как это бывает.