Крещение
Шрифт:
— Рукопашная случилась. Рукопашная — ой-е-еее. А наш огнеметчик окатил всех. У меня ни одного патрона. Я теперь с вами. Я теперь с вами. Охватик, дай курнуть. — Абалкин был суетлив, говорил часто, захлебываясь в одышке.
— Возьми пулемет, — с ласковой строгостью сказал Охватов. — Что ты, будто первый раз?
— Ох, что было! Что было! — приходя в себя, протрезвленным голосом сказал Абалкин, достал из снега свой пулемет и даже обмел его рукавицей. — Я с вами теперь… Старшину Пушкарева вот прямо на штык. Слышишь, Охватик? При мне. Под ложечку.
— Замолчи, Абалкин! — со злой грубостью оборвал бойца Филипенко. — Будешь стоять тут
— Товарищ капитан! — взмолился Абалкин, — Товарищ капитан, я же голоруком. Голоруком я.
Но Филипенко и Охватов даже не поглядели в его сторону. Они летели по ямам и рытвинам, через сугробы к замявшемуся перед минным полем правому флангу. Комбат — полушубок нараспашку, рукавиц нет, шапка на голове едва держится — сунулся на кладбищенский валок, а из-за могил так сыпанули автоматами, что на валке весь снег до земли смахнули. Оправились немцы, очухались. Теперь огонь на огонь. Теперь напролом. Теперь или — или!
Клонясь к земле, отошли от валка и увидели на ровном покатом поле подорвавшихся на минах. Увидел и их один, раненый видимо, узнал по полушубкам своих, закричал хрипло, истошным голосом:
— Братики, мины тут! Братики, санитара!..
На пологом скате, в неуязвимую ложбинку, сбилось человек семь. Увидев комбата, поднялись на ноги, томясь нерешительностью, виновато потянулись к нему навстречу, но близко подходить не стали: крут во гневе комбат. А Филипенко, пробираясь в ложбинку по чьим-то следам, очень некстати вспомнил свой первый бой под Глазовкой, когда в канаве у дороги убило Брянцева и когда он, Филипенко, еще взводный в то время, и его взвод растерянно припали к земле. Вот так же все было, как здесь сейчас, никто не знал, что делать, но пришел майор Афанасьев и удивительно беспечным, весело-насмешливым голосом спросил:
— Это что за комедь?
И как легко тогда сделалось всем… «Эх, старик Афанасьев, — еще накоротке подумал Филипенко, — тебя бы сюда. Не дал бы ты нам пропасть». Подойдя к бойцам, Филипенко хотел по-афанасьевски посмеяться над ними и приободрить их, но вдруг закричал страшным голосом:
— Отсиживаетесь?! А там гибнут!.. Охватов, веди к кладбищу! Вперед! Не отставать! Брать кладбище! Я замыкающим — посмейте только оглянуться!
Охватов повернулся и пошел обратно по своим следам — за ним кучно пошли бойцы, стараясь побыстрее проскочить мимо комбата, а он хлопал пистолетом по поле своего полушубка и кричал:
— Вот ты каков! Вот ты каков!
Когда прошли все, в мотке следов остались двое — один лежал, а другой пытался поднять его.
— Это что? Кто еще тут?
— Ольгу Максимовну, товарищ капитан, по обеим ногам. — Это был Урусов. — Разрешите…
— Урусов, ко мне! — приказал Филипенко и, не дожидаясь его, побежал вслед за бойцами.
Урусов, боясь отстать от комбата, спешил, спотыкаясь и недоумевая: неужели комбат бросает на верную гибель военфельдшера Коровину? Наверху, когда уже бежали полем, Урусов догнал Филипенко, обливаясь потом, снял шапку, вытер лоб, лицо и без того взмокшей подкладкой. Закричал, озлобившись до слез:
— Что же мы, товарищ капитан, девку-то бросили? Каюк ведь ей — застынет. Окаянные мы, что ли!
Филипенко чуть-чуть замедлил шаг, пистолетом подтолкнул Урусова вперед себя и на ходу в спину рваным, но просящим голосом сказал:
— Урусов, милый мой, не возьмем кладбище — все накроемся. Может, часик протянет?
Это ласковое обращение комбата, его осевший голос
— Бабы, они живучей мужиков.
За такой ответ Филипенко готов был обнять и расцеловать Урусова, но только сказал, опять ткнув бойца в спину:
— Стреляй, Урусов! Ведь на две минуты пораньше бы!
В десятке шагов разорвалась мина, и Филипенко, как— то неловко перевернувшись, упал ногами кверху, охнул. Урусов вытащил его из снега, подал ему пистолет, упавший в глубокий след.
— Глаза, глаза, — обирая закровеневший снег с глаз и губ испуганными пальцами, простонал Филипенко, — Обожгло все. Чем так? А?
— Нешто угадаешь. По лбу навроде шабаркнуло, товарищ капитан.
— А шары видят. Вперед, Урусов. Вперед!
Немцы за спиной своей поставили отсечный огонь, чтобы отрезать прорвавшихся в деревню русских и, подтянув через реку резерв, уничтожить их. Если бы не это проклятое кладбище, правый фланг уже выскочил бы на берег, а там давай, немец, наступай по льду, коль голов много. Но бой приобретал затяжной характер, и преимущество внезапности русскими было потеряно. Все это случилось, конечно, из-за нерасторопности правофланговых, и Филипенко не жалел их, заставляя под градом нуль переметываться через земляной валок на кладбище. Все бойцы, что были под рукой Филипенко, перебрались на ту сторону, только один сполз с валка и застыл в канаве. Автомат его остался на гребне валка. Филипенко сунул свой порожний пистолет в карман полушубка, полез за автоматом и, совсем нечаянно коснувшись коленом бойца, изумился и даже как-то оробел: ему показалось, что боец не только не убит, но даже не ранен.
— Встать! — закричал Филипенко и лязгнул затвором автомата.
Боец, словно его подбросили, вскочил на колени и, молитвенно сложив руки ладонь к ладони, тоненько завыл:
— Родненький мой, товарищ капитан, язвой я маюсь!.. Пощади, родненький, на штык, на пулю пойду!
— Мразь, — только и сказал Филипенко бойцу и без размаху прямо в лицо его бросил автомат. Боец не шелохнулся. Потом вытер рукавом шинели кровь на лице, зашмыгал разбитым носом. А комбат, все еще переживая гадкое чувство, отполз в сторонку, лег на скат валка и подобрался для прыжка, выжидая какой-то своей секунды. Боец взял автомат, поднял его на капитана, но в самое последнее мгновение снял со спуска палец и, не обращая внимания на свист пуль, махнул через валок.
На кладбище резко харкали немецкие автоматы, мягче, но боевитей стучали наши, хлопали винтовки, и вдруг, подминая всю разнобойную россыпь, вздыбился и зашелся над кладбищем, полем и ложбинкой русский станковый пулемет. Бил он с противоположной стороны кладбища, — значит, роты, наступавшие в лоб, прорвались через вражескую траншею. Филипенко, как мальчишка, вскочил на валок, замахал пистолетом без единого патрона, закричал:
— Ура, ребята! Ура!
В этот момент деревню, кладбище, свое минное поле и свою оборону немцы накрыли шквальным артиллерийским и минометным огнем. Мины и снаряды, как всегда при большом количестве, прилетали без свиста, рвались приглушенно, с хрустом ломались и падали деревца, кресты, кусты, загородочки из постаревшего, хилого штакетника. В глубине кладбища, где-то у часовенки, дуплетом ахнули два взрыва такой силы, что под кладбищем, показалось, просела вся земля, а хлопки рвавшихся мин и снарядов после этого вроде совсем сделались тихими и безобидными.