Крест и посох
Шрифт:
Мутило изрядно, и уснул он не сразу, поворочавшись, стараясь улечься поудобнее, так что от резких движений трещина пошла дальше. Но то, что повязка на ноге насквозь пропиталась свежей кровью, Орешкин уже не ощущал, поскольку намертво отключился.
Спустя всего час в его опочивальне появился Хлад.
Он вполз медленно, не торопясь, не спеша продвинулся к ногам и осторожно принялся обвивать обе ступни в своих ледяных скользких объятиях.
Запеленав их полностью, он так же медленно, но уверенно двинулся далее, сковывая холодом княжеские лодыжки, забираясь под порты и все сильнее и сильнее стискивая колени Константина.
Орешкин пробудился довольно-таки быстро, но продолжал лежать, будучи не в силах пошевелиться, закричать, позвать на помощь, хотя прекрасно все осознавал и понимал, что это надвигается его неминуемый конец, причем даже более страшный, нежели сама смерть.
Сгусток чего-то неизмеримо более кошмарного и ужасного, сущность которого была враждебна не только всему живому, но даже и мертвому на Земле — скалам, песку и прочему, — алчно жаждал поглотить его в своих жутких объятиях, а поглотив, растворить, превратив в частицу самого себя, отрицающего все и вся в этом мире, на этой планете, да и вообще во всем разумном Космосе.
Константин попытался протянуть руку к шнурку с привязанным колокольчиком, но понял, что сделать это не в силах, хотя его пальцы находились всего в каких-то миллиметрах от витой красной нити.
Тогда он, стиснув зубы, с силой напряг не здоровую, а раненую ногу, пытаясь приподнять ее и разбудить боль, спящую в ней, которая, как это ни парадоксально звучало, могла стать его союзницей.
Князь сам не знал, почему он так решил, но был уверен, что прав.
Приподнять ногу ему не удалось, зато черная мгла, чувствуя возросшее сопротивление человека, еще крепче сдавила ее, причинив при этом неимоверные мучения. Но даже они не смогли помочь князю разжать зубы и издать хотя бы слабый стон, в надежде, что его смогут услышать.
Зато Константин наконец сумел пошевелить онемевшими, по-прежнему бесчувственными пальцами правой руки и передвинуть их чуточку поближе к шнурку. Еще один миг, и он, напрягшись изо всех сил, слегка ухватил его двумя пальцами и резко дернул.
В сенцах, близ колокольчика, находился на часах вечно сонный дружинник со странным именем Буней. Так нарекла его плененная русским воем мать-половчанка. Спал он крепко и беспробудно, но на счастье Константина именно в этот миг по двору проходила Доброгнева, возвращаясь из места, куда, как принято говорить, и короли ходят пешком.
Колокольчик звякнул лишь один раз, и то еле слышно, но у девушки был очень острый слух, и она мгновенно остановилась, затаив дыхание и ожидая нового звонка, которого все не было.
Прождав с минуту, Доброгнева уже махнула рукой — задел, поди, князь случайно и все — и хотела идти далее в подклеть, где и была ее каморка. Но тут острая игла осознания того, что в княжьей опочивальне творится что-то страшное, больно впилась ей в грудную клетку куда-то пониже сердца.
Не чуя под собой ног, она бросилась бежать вверх по лестнице на крыльцо, а оттуда по кажущимся бесконечными галерейкам и коридорчикам, добравшись наконец до княжьей светелки.
Тяжко и смрадно пахло в ней погасшими восковыми свечами, которые, не прогорев и до середины, все как-то разом почернели и потухли. К ним добавлялся время от времени еще один запах, омерзительный и удушающий, как будто приносимый порывами неведомого подземного ветра.
Такой запах не мог издавать даже давно разложившийся человеческий труп, но лишь мертвое, никогда не бывшее живым и враждующее абсолютно со всем, оставляло этот знак как клеймо, говорящее о пребывании здесь мрачного и полновластного хозяина.
Сам Хлад клубился уже на уровне пояса князя, жадно впитывая в себя его жизненные соки и тут же перерабатывая их во что-то мерзкое и чуждое.
Распахнув дверь в опочивальню, Доброгнева поначалу несколько секунд не могла сдвинуться с места при виде всей этой ужасающей картины.
В чувство ее привел, как ни странно, запах. Будучи необычайно гнусным, он не только перехватывал дыхание, но и вызывал неудержимую тошноту.
Девушку тут же вырвало на пол, что принесло толику облегчения, и она обрела возможность двигаться.
Странное оцепенение пропало, и с диким визгом, мало напоминающим человеческий, она подскочила к изголовью, ухватила один кубок с питьем, другой, третий и принялась беспорядочно выплескивать их прямо на черный клубящийся сгусток неведомого врага.
Только в одном из них была родниковая вода, настоянная на серебряном обереге, но, по счастью, хватило и этой малости.
Клубок черноты недовольно запульсировал, задергался и стал смещаться вначале к ногам князя, нехотя высвобождая тело из своих смертоносных объятий, а затем и вовсе неторопливо сполз на пол.
— Батюшка Перун! — в отчаянии воззвала она, но при этом почему-то повернувшись к иконам и уставившись на изображение Иоанна Предтечи. — Ты же сильнее порождения сатанинского, так почему же взираешь безмолвно на козни диавольские? Почто не истребишь врага рода человеческого? Порази его молоньей гнева своего! — И она, облегчая могучему славянскому богу задачу, даже указала рукой, что именно надлежало ему поразить, но сгустка на полу уже не было.
Тварь то ли уползла в одно из укромных мест, то ли попросту исчезла, мгновенно переместившись в пространстве, то ли…
Убедившись в ее отсутствии, Доброгнева облегченно вздохнула, но сразу ойкнула, зажав себе рот, и виновато покосилась на иконы.
Фиолетово-вишневый мафорий [6] богородицы в полумраке комнаты незаметно для глаза сливался с ее сапфирово-синим хитоном, отчего казалось, что она была одета во что-то сумрачное, монашеское.
Впрочем, и в одеянии Иоанна Предтечи различий в цвете одежды тоже не наблюдалось — все смотрелось почти черным. Только тоненько посверкивали кое-где золотые полоски на хитоне и гиматии младенца Христа.
6
Верхняя одежда; длинное женское покрывало, спускающееся с головы до пят.