Крест и посох
Шрифт:
И хотя братство их испокон веков было исключительно мужским, но правило то не оговаривало, что если вестником богов окажется женщина, то уста надлежит затворить на глухой замок.
К тому же таких вестников до сегодняшнего дня в жизни Всеведа и было всего двое, да и те жили потом недолго — умирали в одночасье от незримой печати, наложенной на них одним из властных словенских богов.
Умирали, ибо ноша их была столь тяжела и непосильна, что заставляла вместо многих лет в одночасье растратить все свои жизненные соки, поспешая с этой вестью.
Потому Всевед даже немного жалел юную девушку и, рассказывая ей свою самую заветную тайну, мало опасался излишней огласки, ибо был уверен, что жизни ей осталось не более как несколько месяцев, если не дней.
Опять же если все пойдет так, как должно, то уже не будет иметь особого значения, сколько людей проведают про Перунов посох, который лишь посвященным видится доподлинной своей сутью, то есть огненным копьем, и сказ о нем всерьез никто никогда не воспримет.
И уж тем более никто не поверит, что копье это равно способно и врачевать, и безжалостно убивать, однако главное его предназначение — послужить смертоносным оружием в беспощадной борьбе с тем, кто несет мрак и ужас всему живому. Именно для того он и был вручен первому из волхвов в далекие незапамятные времена самим Перуном.
Так ли оно было на самом деле, Всевед, невзирая на свое прозвище, ко многому обязывающее, утверждать наверняка не решился бы. Уж очень много лет с той поры миновало.
Сам он, во всяком случае, слышал это от своего умирающего преемника, от которого и принял этот посох.
Было это без малого лет пятьдесят тому назад, когда сухой телом и жадный до чужого добра князь Андрей, отчего-то прозванный Боголюбским, хотя душу имел черную, был убит, и в Суздальской земле разгорелась усобица, в которую влез и рязанский князь Глеб, норовя под шумок поживиться немалой добычей [78] .
78
Речь идет об усобице 1174–1176 гг. между Мстиславом и Ярополком Ростиславичами с одной стороны и Михаилом и Всеволодом Юрьевичами — с другой. Рязанский князь Глеб выступал на стороне первых.
Особого добра он из своего набега не привез, а так только спалил десяток деревенек да два плюгавеньких городка, столь крохотных, что их названий Всевед сейчас, пожалуй, и не припомнил бы.
Хотя нет, один вроде звался Тасквой или Масквой, а другой…
Впрочем, суть не в названии, да и ни к чему припоминать всякую мелочь. Куда важнее иное — не остался его набег без последствий, и возмездие пришло на Рязанскую землю, а одно из этих сражений разгорелось и вовсе по соседству с дубравой.
Ее покой побеспокоить никто не посмел, но одна случайная стрела все ж таки залетела в нее, да на беду как раз угодила его предшественнику прямо под сердце.
Был он еще относительно молод, всего семь десятков лет и еще два года, так что жить бы да жить или, как у них, волхвов, говорили, посох держать, ан тут такое несчастье.
И надо ж было такому приключиться, что на ту беду близ него не оказалось никого другого, кроме Всеведа, которому умирающий и вложил в руку свой посох.
Помнится, тогда его больше всего смутила не столько нелепая гибель верховного волхва, сколько еще более случайное собственное спасение, ведь именно он стоял перед старцем и всего за один миг до полета стрелы сошел с ее пути.
Долго тогда горевал Всевед оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели он сам, едва-едва вкусивший малую толику заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотлучно сидящих у главного Перунова капища, ибо сойти с места сил у них уже не оставалось.
— Ты не ушел от своей стрелы, — прошамкал беззубый патриарх, с легкой завистью глядя на молодого Всеведа. — От своей стрелы уйти не дано никому. Ныне же тебя подтолкнул Перун, дабы ты не помешал полету чужой.
Лишь после тех слов Всевед успокоился. Правда, потом он опять встревожился, ибо все не было и не было встречи-битвы с лукавым Змием. К тому же знающие сказывали, что ежели хранителю оружия бога-громовержца не выпадает такого испытания, то посох — копье свое — Перун самолично отбирает.
А тут уж незадачливому волхву суждено оказаться не в светлых чертогах бога-воина, а в мрачных покоях подземного властелина Чернобога. И уж совсем было настроился Всевед на ужас и тьму, ждущую его после смерти, как вдруг пришла радостная весть.
Немудрено, что он так возликовал.
Едва они прибыли в стан, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши.
Странно, но пропущен он был без слов. У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца.
Впрочем, пробыл Всевед в гостях у воеводы недолго. Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут он уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу.
Та в каком-то непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет.
В этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика.
Останавливался волхв перед каждыми буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди.
Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом отворялась какая-нибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.
Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, наискось перечертив створку огненным концом.
Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец придя к какому-то окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.