Крест и посох
Шрифт:
Сам-то князь Глеб толком их не слыхал, и слава богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.
Но пуще всего он злился на него за то, что поп так нахально обманул его надежды, столь ловко процитировав что-то там о милостыне. По здравом размышлении здесь ему, скорее всего, следовало бы гневаться совсем на другого человека, но винить себя самого князь не привык.
С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.
Однако после подробных разъяснений кузнеца его энтузиазм несколько спал и настроение вновь стало ухудшаться. Оказывается, Константин выдал ему далеко не все секреты, а про кое-что братец и вовсе умолчал.
«На Ратьшу надеется, — хмыкнул он зло. — А может, и не зря, — тут же пошла вторая мысль, но он от нее пренебрежительно отмахнулся. — Ничего. Не то что за день, им и за все лето Рязани не взять, так что я все равно успею. А из этого упрямца остатнее нынче же до конца выжму».
Ровно в полночь передышка для узников завершилась.
С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб.
Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишнево-кровавой краснотой.
Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба Володимеровича, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергши Константин в гордыне бесовской все мольбы жаркия, и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению камору просторну, в коей чисто и тепло бысть.
Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях с им за спасение его души многогрешнай.
И бысть тут Константину Володимеровичу муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки дух злобный. И такоже жег он его железом каленым, и прутья в руки втыкаша, и иное непотребство чиниша.
А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в десять вершков длиной прибити оного слугу божьего к стене.
И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством и по одному в ноги, дабы он и ступити не возмог.
Но явишася о ту пору с небес ангелы светлые, спустилися оне к распятого и, слезу ему горючую утираша, молили: «Терпи отче, ибо и сам Христос оное терпел».
Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравом размышлении, скорее всего, и впрямь имел место в действительности.
Заключается он в следующем: «Почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти?» Возможностей было хоть отбавляй, но тем не менее он оставляет брату жизнь.
Вывод напрашивается сам собой — ему что-то от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает два возможных ответа.
Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князем-братоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.
Кстати, известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот из-за болезни задержался с приездом.
Второй заключается в том, чтобы, шантажируя семьей, заставить Константина перед казнью на площади публично покаяться в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседями-князьями.
Существует и третья версия, высказанная молодыми учеными В. Н. Мездриком и Ю. А. Потаповым, представляется мне куда менее реальной, хотя и она, так же как и две предыдущие, имеет свое право на существование, разве только с огромной долей натяжки.
Вполне вероятно, что гениальный мастеровой Михалка уже добился каких-то определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия, и князь Глеб хотел все это узнать.
Но при чем тут его брат?
Не проще ли и логичнее было бы взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.
Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.
Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были прежде всего моральные, в виде различных угроз.
Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось.
Может, что-то и было на самом деле, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, божьего слугу.
Глава 20
Тайна Всеведа
Святослава расспрашивали долго.
Изрядное время заняли одни только расспросы об отце княжича, причем ответы мальчика о самочувствии Константина поразили всех каким-то совершенно не детским и даже не юношеским спокойствием и хладнокровием.
Более того, наблюдательность, благодаря которой он обрисовал положение осажденных, включая примерные запасы пищи и воды, а также количество воинов, их обученность и боевой дух, сделала бы честь любому опытному воину.
Святослав, будто бывалый строитель, подробно рассказал Ратьше и Эйнару даже о состоянии стен и крепостных башен, не забыв упомянуть и о подмеченных им подгнивших бревнах у внутреннего основания одной из самых древних, так называемой Ярославовой, расположенной на стыке южной и восточной стен.
Седой воевода лишь восхищенно покачивал головой, внимательно слушая Святослава и только изредка прерывая его уточняющими вопросами.
По окончании же речи мальчика Ратьша положил ему на плечо свою могучую руку, для которой и двуручный меч был не больно-то тяжел, и сдержанно заметил:
— Славный сын у моего князя. Любой воевода, коему жеребий выпадет воев под твоим стягом вести, за честь почтет служить столь мудрому мужу.
А ответ юнца поразил воеводу еще больше, чем выказанная ранее наблюдательность.
— А я бы полжизни отдал за то, чтобы господь меня сподобил хоть раз единый в битву жаркую под стягом моего батюшки пойти, — строго заявил Святослав.
Немудрено, что в такой обстановке девке-лекарке особого внимания уделено не было. К тому же о том, какую важную роль в спасении князя Константина от смерти она некогда сыграла, знал лишь один Вячеслав.
Юный восемнадцатилетний сотник с непосредственностью жителя двадцатого века от всей души облобызал девушку, и обе ее щеки от прикосновений тех губ вмиг зарделись сочным малиново-багровым заревом.
И хоть девица согласно своему строптивому нраву от славного витязя тут же сердито отшатнулась, однако же ни единого слова поперек ему не сказала, а напротив — какое-то время смотрела на него ожидающе и почти молитвенно, призывая к продолжению.
Но ожидание это было тщетным — не услышал Вячеслав голоса сердца юной девы, а отвлекся, как и все прочие, на княжича Святослава.
Вот тогда-то, слегка придя в себя от нежданных ласк, Доброгнева и решила заняться подготовкой к грядущему бою.