Крест и посох
Шрифт:
Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек из-под длинной холщовой рубахи меч и, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, двинулся вниз по лестнице, ведущей в подземелье.
Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:
— Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.
Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу донельзя исхудавшего князя Константина, с правого бока которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови.
Она была совсем свежая и даже не успела запечься.
— Освободи их от оков, — коротко сказал он.
Ответом был злобное шипение стали — это князь Глеб извлек свой меч из ножен.
Глава 21
Решающая схватка
Некоторое время они молча стояли друг против друга, разглядывая соперника. Судя по тому, как спустя всего несколько секунд тонкие губы Глеба раздвинулись в легкой полупрезрительной усмешке, князь остался доволен осмотром.
Уж кому-кому, но не ему, матерому бойцу, видавшему множество битв, может быть опасен этот седобородый старик с длинными белоснежными волосами, аккуратно стянутыми на лбу узким ремешком со странными письменами. К тому же благодаря угловатым худым плечам, явственно торчащим под холщовой рубахой, было видно, что под ней у старика ничего не поддето.
Впрочем, похожая усмешка, но мгновением позже скользнула и по лицу Всеведа. Но в ней была не уверенность в своем превосходстве, а скорее легкая гримаса отвращения, с которой человек подходит к предстоящей ему нужной, даже необходимой, но грязной и отвратительной работе, которую, как ни крути, а выполнять надо.
— Не ведаешь ты, что творишь, — устало вымолвил волхв и сделал еще один шаг вниз. Теперь его и Глеба разделяли лишь две каменные ступени да еще маховая сажень [79] .
79
У древних славян одна из мер длины. Составляла примерно 176 см.
Недобрая усмешка сошла с лица князя, лишь когда Всевед преодолел оставшиеся ступени и вновь выжидающе остановился, стоя босыми ногами на полу.
— Ценю твою смелость, волхв, — уважительно произнес Глеб, глядя на старца, — но смеюсь над твоей глупостью. Не думаю, чтобы ты одолел меня. Как бы ни была крепка твоя рука много лет назад, но ныне против моей она все едино что кат Парамон против вон того прибитого глупца, не считающего нужным попридержать свой длинный язык. Всего день назад он тоже возомнил о себе невесть что. Пришлось придать ума. Как видишь, ныне он покорился и умолк.
— Стало быть, слов добра твоя душа уже не слышит, — печально подвел итог Всевед. — Тогда я даю тебе время помолиться в остатний раз своему богу, ибо пред уходом из сей жизни такую милость надлежит оказать даже самому подлому и гнусному ворогу.
— У него нет бога. Он отринул его. Ныне в его душе царит безраздельная тьма, — раздался слабый, но отчетливо слышимый всеми присутствующими голос распятого священника.
Всевед укоризненно покачал головой и заметил:
— А ты сказал, что он покорился. Неужто ты, коему не хватило сил, дабы заставить замолчать тихого служителя бога рабов, осмелишься поднять свой меч против самого воина Перуна? Одумайся или…
— Что или? — надменно осведомился Глеб.
— Или твоя гибель будет страшнее страшного. Молящийся тьме будет услышан ею, и она придет за ним, но не для того, чтоб помочь.
— Для чего же? — продолжал кривить губы князь.
— Чтоб пожрать его душу, и без того блуждающую в потемках, расчленить ее, переварить в своей гнусной утробе и навсегда поместить в своем черном царстве, где ее ждут вечные муки, ибо осколки ее останутся живы и будут неустанно кровоточить, взывая к милосердию и каясь в содеянном. Но тщетен будет ее зов, ибо никто его не услышит, кроме самой тьмы, а у нее нет ни жалости, ни сострадания ни к чему живому, ибо суть ее даже не мертвая, а неживая, что страшнее [80] .
80
О том, что наши предки прекрасно понимали глубокую разницу между этими понятиями, говорит уже один тот факт, что в древних легендах и страшных преданиях богатыри в поединках со Змеем Горынычем, Бабой-ягой, Кощеем Бессмертным и прочими сказочными персонажами иногда одерживали верх, но если человек вступал в бой с нежитью, то был обречен.
Все это Всевед говорил тихим и спокойным голосом, даже со слегка поучительными интонациями, будто наставник разъяснял малышу-несмышленышу урок, очевидный для взрослого, но далеко не понятный для самого ребенка.
И тут впервые за многие годы князь Глеб почувствовал раздвоенность.
Рассудком, голым и прагматичным, он продолжал считать, что старик лжет и все его словеса всего лишь липкая паутина, в которую он по причине своей немощности стремится затянуть противника, опутать его, заставить ослабеть, пошатнуться и барахтаться в сомнениях и смущении.
Он привык верить лишь в то, что поддавалось миру материальному, что можно было как минимум пощупать, ощутить на вкус, узреть его цвет или, на худой конец, запах, а еще лучше увидеть, оценив размеры, силу и возможную опасность.
Сердце же его, сжавшись от страха в крохотный комочек трепещущей в ужасе плоти, отчаянно стучало в груди, заставляя кровь неистово пульсировать и вынуждая упрямца-хозяина поверить во все здесь услышанное.
Оно и без слов старца давным-давно ведало о том, что собой представляет Великая Тьма и каковы бывают ее служители, да вот беда — не дано было ему языка, чтобы докричаться до глухого, и лишь своим голосом — соленым и неистово пульсирующим в венах и артериях — пыталось оно дать ему то исходное знание, которое и ныне таилось, теплилось в укромных уголках мозга.
Но тщетен был голос крови, и не слышал князь этих правдивых слов. Нескольких кратких мгновений хватило, чтобы глупость разума окончательно восторжествовала над мудростью сердца, и тогда, чтобы достойно отпраздновать эту горькую победу, князь Глеб, преодолев невольное смущение, сделал неожиданный выпад в сторону Всеведа, закричав:
— Умри же, глупый старик!
Но сталь клинка была легко отбита мечом Всеведа, ибо выкован он был в давние времена и, так же как и заветный посох, передавался от одного верховного служителя Перунова братства к другому.