Крестник Арамиса
Шрифт:
Ныне супруге короля перевалило за семьдесят пять, но мадам де Ментенон сумела сохранить монументальную красоту, предмет зависти всех женщин королевства.
Говорили, что она подписала с молодостью тот же договор, что и Нинон [16]. Ее великолепной белизны руки оставались гладкими, стан и грудь все такими же совершенными, глаза сохраняли свет прежней непреклонности, и выдержать их сияние мог только взгляд короля. Наконец, немного чопорно сжатый рот напоминал недовольную гримасу Екатерины Медичи и придавал лицу настолько бесстрастное выражение, что, даже и раньше, когда ей было всего пятнадцать лет, придворные ничего не могли прочесть на нем.
В этот вечер маркиза, еще одетая, заканчивала ужин за маленьким столом — суп и немного фруктов. Мансо, дворецкий, который прислуживал ей, вышел, чтобы вымыть фрукты, но вдруг вернулся сильно взволнованный.
— Что такое? — спросила госпожа.
— Мадам, там король.
— Король?! — мадам де Ментенон подскочила от неожиданности, как на пружине.
Обыкновенно Людовик приходил к ней, когда колокол звонил восемь раз. С той же точностью он выходил от нее в десять, возвращался к себе и садился за стол. Такой порядок установился уже давно и долгие годы не нарушался ни под каким предлогом.
Маркиза, уверенная, что Людовик тоже занят вечерней трапезой, никак не могла даже предположить, что же могло привести его к ней. Старая дама едва успела приказать, чтобы убрали со стола, как Мансо объявил:
— Король!
Решительной поступью вошел король. За ним следовал молодой человек, которого мадам де Ментенон ранее никогда не видела при дворе.
Хотя Людовик был на три года моложе, он казался намного старше вдовы Скаррона. Те, кто умел читать по этому сдержанному лицу — и мадам де Ментенон была из их числа — могли бы разгадать на нем признаки надвигающейся бури или, по меньшей мере, сильного волнения.
— Боже правый, что случилось, сир? — спросила маркиза, собираясь отвесить церемонный поклон.
Король знаком приказал молодому человеку отойти в сторону. Потом подошел к маркизе с распечатанным конвертом в руке:
— Мадам, я получил плохие новости…
— И изволили прийти разделить их со мной? — Вдова Скаррона не скрывала иронии.
— Я пришел спросить вашего мнения, с которым глубоко считаюсь, и прошу помочь оценить ситуацию, затрагивающую мои личные интересы и интересы всего королевства. Соблаговолите ознакомиться с посланием господина д’Аламеды.
— Главы Общества Иисуса?
— Да. Вы его отлично знаете — герцог представляет мое правительство в Мадриде.
— Господин д’Аламеда прислал вам письмо?.. С частным гонцом?
— Да, с этим молодым человеком.
И король указал на испуганного господина де Жюссака, стоявшего у двери. Мадам де Ментенон смерила барона взглядом.
— Ах, этот молодой человек!..
— Крестник герцога. Бриссак только что привел его ко мне.
Маркиза взяла конверт, но не торопилась взглянуть на письмо.
— Господин д’Аламеда, — продолжала она, — не тот ли это бывший епископ Ванна, который носил плащ мушкетера, прежде чем надел мантию и стихарь? Это, кажется, один из тех четырех мушкетеров со странными именами… Они еще заставили говорить о себе весь народ при покойном короле в период Фронды…
— Да, действительно… Но читайте, пожалуйста!
— Не он ли был другом Фуке и, чтобы смягчить этому последнему суровость вашего приговора, пытался заменить на троне законного монарха неким авантюристом, умершим в Бастилии семь или восемь лет назад?
Людовик нахмурил брови. Он не любил, когда ему напоминали это приключение юности, в котором он играл не очень благовидную роль.
— Мадам, — бросил государь сухо, — бывший епископ Ванна признал свою вину. Я простил, я забыл… Добавлю еще, что у господина д’Аламеды великие планы, и осуществить их может только король Франции. Мне нравится, что его честолюбие не уступает его верности.
Элион слушал, не понимая. Монарх продолжал настаивать:
— Прочтите же, я жду.
Маркиза быстро пробежала глазами послание. Старательный почерк был настолько мелок, как будто писавший боялся упустить какую-нибудь из мыслей, роившихся в его голове.
— О боже! Новая война! — сказала она с каменным лицом.
— Да, мадам… Вся Европа восстала против нас… Война, которая может разразиться в четырех местах сразу…
Потом, видя спокойствие собеседницы, Людовик с горечью продолжал:
— А впрочем, я рад, что ничто не колеблет вашей твердости и, видимо, не поколеблет впредь, меня это успокаивает.
Она спросила холодно:
— Что может испугать победителя при Стейнкерке, Нервиндене, Стаффорде и д’Альманце?
— Э, мадам, — горячо возразил Людовик, — речь идет уже не о победителе тех славных дней, которые вы изволите воскрешать в памяти. Речь идет о побежденном при Бленхейме, Турине, Рамилье и Мальплаке… В последней кампании мы были на волосок от гибели… Знаете ли вы, что баталия при Бленхейме стоила нам всех территорий, расположенных между Дунаем и Рейном, что, потерпев поражение под Рамилье, мы потеряли всю Фландрию и что французские войска остановились только у ворот Лилля? Что разгром под Турином лишил нас обладания Италией? Наконец, что катастрофа при Мальплаке отбросила армии от берегов Самбры к Валансьену?
Погруженный в печаль в связи с семейным трауром и другими невзгодами, столь же внезапными, сколь и губительными, считая и те, которые только что назвал, осторожный и скрытный король не позволял себе являться перед публикой хоть в малой степени омраченным. Когда же наконец наступал час встречи с мадам де Ментенон, утомленный ролью короля, Людовик XIV с удовольствием снимал маску и давал свободное течение чувствам простого смертного, подвластного всем неурядицам и увлечениям, какие может себе позволить последний буржуа старого доброго Парижа.