Крестник Арамиса
Шрифт:
Глаза Вивианы радостно блестели: эти глаза знали, где искать его, Элиона. Девушка шла прямо на него, летела к нему всей душой, всем своим пылким сердцем. Мадемуазель де Шато-Лансон поднесла веер к губам, взглядом призывая молодого человека к благоразумию, а он пожирал ее горящими глазами. И так они говорили друг с другом — обменивались обещаниями, возобновляли клятву соединить судьбы.
Но вдруг господин де Жюссак опять вздрогнул от удивления: среди фрейлин появилось новое лицо.
Это была Арманда де Сент-Круа. Барон узнал ее тотчас же, несмотря на то что она рассталась с костюмом кавалера и оделась, как подобает придворным дамам. В памяти его вспыхнуло неприятное свидание с господином де ла Рейни.
Кто же она, эта загадочная особа и что привело ее в Версаль? В двух шагах от Элиона кучкой стояли молодые вельможи, из чьей среды Мольер позаимствовал тип «маленьких маркизов». Они-то и взяли на себя труд ответить барону.
— Скажите, господа, — спрашивал виконт де Навай, — вы заметили эту прекрасную брюнетку, которая пришла усилить летучий эскадрон ее высочества? Видите там, около мадемуазель де Шато-Лансон: это она, та самая Прозерпина или Геката.
— Провинциалка, конечно, — заявил маленький Шампинель, законодатель мод, — такие перчатки не носят уже восемь дней; сейчас перешли на шведские кожаные, всех цветов радуги, или из испанской кожи. А что касается причесок, разве завиваются сейчас под сумасброда! Это было хорошо во времена мадам де Монтеспан!
— Уверяю, господа, она иностранка, — продолжал де Навай, — ставлю сто пистолей, что прибыла она из Мадрида или Неаполя…
— И выиграете пари, виконт, — сказал господин де Трефонтен, первый наездник герцога дю Мэна, — это испанка из Севильи или итальянка из Флоренции, маркиза или графиня то ли де Санта-Круз, то ли де Санта-Кроче, не помню в точности.
— Принятая в свиту его высочества?
— Господин дю Мэн ее рекомендовал.
— Без сомнения, — съязвил господин д’Эстрад, — чтобы она держала его в курсе похождений его дорогой племянницы.
— Кстати, о принцессе, — спросил Шамгашель, — как наш бедный Мовуазен?
— Мовуазен лежит в постели, — ответил Трефонтен, — несчастный случай… Предполагаю, что упал с лошади…
— Хорошо, если так. А то глядишь, и он впадет в немилость, как и этот злополучный Нанжи.
— А что же Нанжи, окончательно в немилости?
— Но вы же знаете, что его величество приказал ему покинуть Париж!
— Вот дьявольщина! Нанжи в ссылке, Мовуазен болен, Молеврие в армии. Несчастная герцогиня в ярости: ведь ей остается только муж…
— Ну-у, — протянул Соль-Таванн, — с какого-то момента она его обожает… — И неопределенно махнул рукой.
— Черт возьми! Да, господа, обожает. Она же не дурачит его, как и всех прочих!
— Герцог постоянен, — высказал мнение Трефонтен, — потому что его жена не имеет себе равных.
А Шамгашель добавил:
— Она уступит разве только Фронсаку, который публично давал обет никогда не быть супругом своей жены…
— Впрочем, — заключил де Навай, — у де Бриссака нет недостатка в прекрасных мужчинах.
В этот момент старый генерал встал и подал гвардейцам знак. Те подняли оружие. Все присутствующие обнажили головы, и церемониймейстер объявил:
— Король!
Да, Людовик XIV был не молод: казалось, он прилагал усилия, чтобы сохранить гордую посадку головы, как будто некогда славная корона теперь была слишком тяжела для него.
В этот день монарх имел, как говорит Сен-Симон, облик, соответствующий великим обстоятельствам:с таким выражением лица он давал аудиенции представителям иностранных государств, назначаемым военачальникам и высшим должностным лицам государства.
Одет он был в черный бархат — с тех пор как ему минуло тридцать пять лет, король стал одеваться только в темные тона, — с легкой вышивкой, без колец и драгоценностей, если не считать нескольких пряжек: под коленями, на туфлях и шляпе — и одной золотой пуговицы на атласной куртке.
За королем следовал господин де Поншартрен. Этот государственный муж слыл одним из знаменитейших консерваторов своего века.
Государь по обыкновению приветствовал дам, обменялся несколькими словами с герцогом дю Мэном и графом Тулузским, которые подобострастно заглядывали ему в лицо и были готовы рассыпаться в реверансах. Весьма благосклонно монарх побеседовал с дофином и его супругой, пришедшими справиться о его здоровье; довольно холодно принял знаки почтения герцога Орлеанского и его окружения — боялся вызвать недовольство мадам де Ментенон и клана узаконенных;приветливо встретил племянника и его приверженцев и медленно продолжил свой путь среди непокрытых голов и согнутых спин.
Но вот король распрямил грудь и высоко поднял голову — такой надменный вид он принимал всегда, когда был раздражен. Дело в том, что он увидел лорда Стейфса, посла Англии, который приветствовал его с весьма высокомерным выражением на лице.
Людовик остановился перед ним и сказал с деланым добродушием:
— Господин посол, что нового в Лондоне?.. Смею думать, что у вашего государя и нашей дорогой кузины, королевы Анны, храни ее Бог, все в порядке?
— Вы совершенно правы, сир, и моя госпожа будет очень тронута интересом, который ваше величество проявляет к ее особе.
Людовик хотел было продолжить путь, как лорд Сейфс добавил:
— Ваше величество позволит мне сделать несколько замечаний?
Король нахмурил брови.
— Это слово, — сказал он, — неприлично употреблять, когда вы говорите с королем Франции, и ваше превосходительство хорошо сделает, если изучит нюансы нашего языка.
— И все-таки несколько замечаний, если ваше величество не возражает…
— Замечания… Ладно, говорите. Я слушаю.
— Речь идет о канале Мардик, который вы приказали расширить…
— Да, конечно, чтобы возместить утрату фортификаций и порта Дюнкерк. Кто осмелится оспаривать мое право? — Затем тоном, какой принимал в важных вопросах, когда ему нечего было ответить, добавил: — Милорд, я всегда был хозяином себе, а иногда и другим; надо ли напоминать об этом?
Король повернулся к послу спиной. Никто из присутствующих не осмелился крикнуть «браво», но толпа заволновалась.
— Господа, — произнес король громко, — возможно, что после короткой отсрочки нам снова придется надеть шпоры и оседлать наших коней.