Крики солнца
Шрифт:
Она ждала возвращения боли, как приговорённый ждёт казни, коротая в темнице последнюю ночь. Ждала, но уже не хотела её. В Неаполе же всё доказывало, что можно жить и без боли. Просто жить. Странно.
Мартина, присылая ей номер своего друга, умолчала о единственной детали: что он тоже знает о существовании "девушки из Сибири" и не прочь написать ей первым. Сообщения Чезаре, сдержанные и скупые, приходили сначала на русском и только затем - на итальянском. Он поведал, что учит русский четыре года ("Мазохист", - подумала она) и что любит историю, особенно русскую (она уверилась в своём мнении). Спустя пару дней Чезаре предложил встретиться, чтобы попрактиковаться
Ночь первая
Посовещавшись, они выбрали воскресенье; точнее, выбрала она, потому что Чезаре с подозрительной готовностью соглашался на любую дату. Место он тоже предоставил уточнить ей, хотя она долго отнекивалась, повторяя, что не знает города. В конце концов выбрала нечто людное, хорошо обследованное и не очень далёкое от их дома с собором - чтобы, в случае чего, побег прошёл без осложнений.
По пути туда она впервые воспользовалась дорогим и неудобным неаполитанским автобусом. Там было так же душно и шумно, как на поезде до Помпей, но гораздо сильнее трясло и швыряло на поворотах. В России такого водителя посчитали бы лихачом, но здесь, само собой, никто не реагировал. Начиная тормозить, автобус кряхтел и фыркал, как больная кошка; компания пронзительно орущих мальчишек с банками Колы изображала эти звуки - даже довольно смешно.
Чезаре опаздывал, хотя и не критично. Жара плавила и лишала способности здраво мыслить. Она побродила немного, а потом присела на цепь, натянутую у фасада дворца между двумя столбиками. Цепи были толстыми, но декоративными, так что сидеть на них, наверное, не полагалось, - однако итальянцы спокойно сидели, и она села тоже, преодолев себя. Села и уставилась под ноги, в камни: их отполированный шагами глянец гладко блестел, вбирая кусачие поцелуи солнца.
– Привет, - по-русски сказал кто-то над ней. Она подняла голову.
Чезаре был довольно высоким - возможно, поэтому её сразу подбросило с цепи, будто разрядом тока.
– Привет.
Она вдруг как-то резко осознала, что вряд ли выглядит так, как подобает "молодому перспективному учёному" из России. По крайней мере, куртка могла бы быть не такой застиранной, а джинсы - не такими добитыми временем. Идеально отглаженная, даже на расстоянии пахнущая порошком рубашка Чезаре и его серо-синие туфли (в её родном городе скривились бы: щёголь) намекали на несколько иные стандарты.
– Я Чезаре, - он улыбнулся и пожал ей руку.
– Извини меня за опоздание.
"Извини меня" слегка рассеяло иллюзию. Утрированно правильный русский, на котором говорят иностранцы. И всё-таки - всё-таки где акцент? Он мог бы быть сильнее. Он должен был быть сильнее. Так чисто на её памяти в Неаполе говорили только профессора, и то не все.
Почти мистика.
Ничего страшного, конечно же. Не так уж сильно он и опоздал. Её зовут так-то и так-то.
Совершенно все неаполитанцы, независимо от пола и возраста, первым делом при встрече интересовались, нравится ли ей Неаполь. Они могли (как, например, синьора Лауретта) сколько угодно критиковать город за что угодно - за грязь, шум, невоспитанность молодёжи, уровень преступности, в том числе организованной, - но с жадностью ждали восхищения им, как римские меценаты и императоры, наверное, ждали славословий поэтов. И потом принимали это восхищение, как должное. После уже начинались вариации: "из какого ты города?", "сколько ты учишь итальянский?", "а в России сейчас лежит снег?" Зато в первом вопросе исключений не было.
Чезаре спросил, как ей удобнее пока говорить - на русском или на итальянском? Его русский ужасен, он знает (чуть виноватая улыбка), поэтому поймёт, если она не захочет слушать.
Ей не принципиально, сказала она, стараясь не удивляться этой дуэли вежливостей. Разумеется, он может говорить по-русски, если хочет. И вообще - он очень хорошо говорит.
– Спасибо, - сказал Чезаре. Тон был польщённым, но не настолько, чтобы решить, что он напрашивался на похвалу.
– А потом наоборот, да?
Конечно.
Они медленно брели рядом по шумной, необычайно людной Виа Толедо: начиналась воскресно-прогулочная вылазка людей. Каждый вечер, особенно в выходные, ей казалось, что дома выталкивают неаполитанцев на улицу, не удерживая их в стенах. Здешнюю толпу она могла сравнить разве что с Вавилоном московского метро или аэропорта: сибирский городок казался благостной деревушкой по сравнению с этим.
Обсуждали тонкости и сложности языков - степенная, очень приличная тема. Она посетовала, естественно, на congiuntivo и разветвлённую систему итальянского глагола вообще.
– О да, - с сочувствием кивнул Чезаре, воспроизведя рукой в воздухе что-то странное - хоть жесты у него итальянские, и то ладно.
– Это правда трудно. Даже мы сами часто ошибаемся.
(Лауретта и Мартина говорили ей то же самое, но ситуацию это не облегчало).
– А что трудно вам? Падежи?
– Падежи...
– (звук [ы] у него выходил мягче и тоньше, чем нужно).
– Нет, падежи - это... Нормально? Можно так сказать?
Она понимала его: сама чувствовала себя так, говоря по-итальянски или по-английски. Как человек, ногой нащупывающий на льду хотя бы относительно не скользкое место.
– И что тогда? Порядок слов? Хаотическое ударение?
– Нет. Префиксы, - с призвуком искреннего ужаса признался Чезаре. Она искоса посмотрела на него: непохоже, что шутит. Лицо озабоченное, как при написании эссе о какой-нибудь "серьёзной проблеме".
– Доехал, проехал, заехал, выехал... Ужасно!
– Ещё переехал, уехал, проехал... И "понаехали", - подхватила она, пытаясь не засмеяться.
– Да, действительно. Другой тип языка.
– Но мне нравится, - смягчившимся голосом.
– У вас самый красивый язык в мире.
Она могла бы поспорить с этим, но не стала. Знал бы он, сколько крови и сил из неё выпил этот "самый красивый" в последние годы. Столько, что итальянский стал противоядием.
Хорошо, что не знает.
– Но мне тоже нравятся ваши времена. Нравится, что столько смыслов по-разному обозначаются. В древности и у нас такое было, но теперь утратилось.
Текучесть и завершённость, и предшествование одного другому, и неуверенность, и личное мнение, и разные неуверенности в прошлом и будущем... Глаголы наращивали суффиксы и вспомогательные слова, менялись внутри по разным моделям, будто живые существа - лабиринт, подобный запутанной, восходящей под купол громаде католического собора. Рай для филолога; ад для человека, который просто пытается что-то сказать. Ей казалось, что это точнее отвечает реальности. Тому, как сложны сплетения всего, как трудно порой докопаться до причин и следствий.