Крики солнца
Шрифт:
– Я нашла одну вещь на станции, - тщательно пропевая каждое слово, сказала Сунь Ксиаофан и расстегнула сумку.
– Думаю, это твоё.
Из сумки вытянулись чёрные змейки проводов, и девушка бережно положила их на прилавок. Гвидо всерьёз забеспокоился, не ведьма ли перед ним - если, конечно, в китайских сказках есть ведьмы...
– Мои наушники, - озвучил он очевидное. Их, своих старых друзей, он узнал бы из тысячи.
– С-спасибо. Но как ты узнала?
Её рука юрко, как бело-голубая рыбка, снова нырнула в сумку и достала потёртую, жутко старую тетрадь с Феррари на обложке. Гвидо узнал тетрадь тоже и с ужасом понял, что краснеет: выглядела он так, словно её пожевал слон.
Потерять тетрадь вместе с наушниками, причём даже не заметив тетрадь. Вот идиот. Если бы в Сорренто вместо ежегодного музыкального фестиваля проводились соревнования идиотов, он взял бы золото.
– Они были здесь, - улыбаясь уголками губ, сказала девушка. Покупатели тем временем галдели, разглядывая полки; один из мальчишек - кажется, местный - пользуясь невниманием продавца, с упоением перебирал шарфы с символикой футбольного клуба "Napoli".
– Внутри тетради. А она подписана.
– А, - сглотнув, произнёс Гвидо.
– Понятно. Но имя...
Она повела головой в сторону двери. Жест получился плавный и по-птичьи изящный, какой-то нечеловеческий. Гладкие чёрные волосы блестели в полоске солнца.
– Джузеппе Бруни. Я прочитала под вывеской в прошлый раз. И почему-то запомнила.
– Спасибо, - повторил Гвидо, поспешно пряча под прилавком непрезентабельную тетрадь.
– И нашла меня, надо же. Какая ты умная.
Умная и странная, добавил он про себя. Сунь Ксиоафан тихо, как-то грустно хихикнула, и неглубокая ямочка прорезала её щёку. Точнее, одну сильнее другой. Гвидо не думал, что так бывает.
И ещё он вдруг осознал, что ничего не знает о Китае - его обычаях, истории или там живописи... Совершенно ничего. Страна с огромным населением, где делают дешёвые кроссовки и едят неперевариваемую острую пищу. Говорят на безумном языке, в котором звуки и ударения скачут, как крики дельфинов. Там живут большие панды, которых старательно - но вроде бы тщетно - охраняют азиатские гринписовцы.
Вот, собственно, и всё.
Отец и сёстры, наверное, правы: он просто болван и неуч. Такого никогда в жизни не примут в университет.
– Благодарю. Но это неправда.
– Правда. И ты очень хорошо говоришь по-итальянски.
Вот теперь она прямо просияла, так что Гвидо позавидовал собственному языку.
– На самом деле? Спасибо! Я стараюсь, - улыбка стала беспомощной, а потом растаяла окончательно.
– Но акцент всё ещё есть. Хотя я приехала на языковые курсы, и быть его уже не должно.
– С чего бы?
– удивился Гвидо. Мальчишка у полки с шарфами совсем обнаглел - пришлось тайком от американцев и русских погрозить ему кулаком.
– Это же нормально. Акцент. Совсем от него никому не избавиться.
Сунь Ксиоафан сокрушённо вздохнула.
– Да, но мне бы хотелось, - она поправила сумку на худом плече, опустила глаза. Гвидо перестал дышать: ждал, что вот сейчас она станет прощаться.
– Приятно было познакомиться, Гвидо. Я должна...
– Погоди, - Гвидо зачем-то обошёл прилавок, встал рядом с ней и выпалил первое, что перезрелым лимоном ударило в голову: - Ты видела дом Тассо? Был такой поэт. Не помню, в каком веке - может, в пятнадцатом... И ещё - отель, где написали песню "Карузо". Ту, где "Ti voglio bene assai". Это всё в Сорренто. Хочешь, покажу как-нибудь на днях?
– потом спохватился и прибавил помедленнее: - Если у тебя, конечно, найдётся для этого время.
НЕАПОЛЬ. НОЧИ
Сумерки
Время шло по-прежнему лениво - в шуме, жаре и рокоте непонятного диалекта. Дни кругло перекатывались друг в друга, и она ощущала в себе, наряду с безмятежностью, полную невозможность писать: реальность вокруг вдруг оказалась такой очевидно яркой и шебутной, что её не получалось дублировать. Да и смысла не было, даже наоборот. Из неё лезли стихи и обрывки бессвязной, "зарисовочной" прозы, но роман застыл: враждующие королевства, полные персонажей с передозировкой рефлексии, зашли в тупик. Научная работа и подавно потухла: на её долю всегда не хватало страсти. Настоящей, ощутимой красоты было слишком много, она атаковала каждый день - звуками, цветами, запахами. Вечерами влажный раздольный воздух пробирал её до нутра, и хотелось бродить по городу, по набережной, кормить чаек со стен Кастеля дель Ово... Только не сидеть за ноутбуком. И она поддавалась этому искушению - уходила за ним, как дети Гаммельна ушли за дудочкой Крысолова.
Кастель дель Ово - Замок Яйца, на яйцо ничем не похожий - нравился ей своей доступностью (бесплатный вход в любое время - удивительно, но факт), истинно средневековой грубостью архитектуры и просто размерами. Можно было часами лазать по лестницам, бастионам, внутренним дворикам и башням из обожжённых солнцем, желтовато-серых камней, и при этом здание не заканчивалось. Зубцы опускных решёток, тронутые ржавчиной, зловеще нависали над головой почти в каждом проходе. Заманчиво темнели заслонками какие-то сквозные дыры непонятного предназначения, уводившие вниз, под стены, - наверное, остатки подземных ходов. Оказываясь там, она всегда представляла себе осаду с приставными лестницами и чанами кипящего масла или внезапный штурм - то, как всю эту сложноустроенную черепаху пытались бы заполнить и покорить какие-нибудь враги Неаполитанского королевства. Как гремели их мечи и доспехи, и как доблестные воины короля из Анжуйской или Арагонской династии отражали их напор, смахивая пот с лиц.
Чайки облюбовали бастионы и отвесные стены замка, срывавшиеся прямо в море. Здесь их прикармливали туристы, и к тому же не наблюдалось такой отчаянной, как в городе, конкуренции с голубями. Они парили, подолгу не взмахивая крыльями, просто ложась на потоки ветра. Правда, вблизи были куда менее поэтичными и более чумазыми, чем издали, а их крики резали по ушам - но нужно же хоть чем-нибудь расплачиваться за спокойствие... Чайки обычно не боялись людей, и однажды она простояла с четверть часа бок о бок ("бок о крыло"?) с одной из них, плечом подпирая зубец стены. Чайка сидела спокойно и неподвижно, с истинной царственностью обозревая горизонт, и ветер ерошил её перья.
Она пристрастилась (практически без самовнушения) к неаполитанским бискотти - свежим и сладким, точно мечта о юности. Русское слово "печенье" категорически им не шло; в этом она мысленно соглашалась с Викой, продолжавшей забавно "обитальянивать" родные слова.
При этом, однако, есть было всё ещё тяжело: садясь за стол, она внутренне скручивалась от вины и отвращения, а каждый лишний кусок пролезал в горло лишь после безмолвной воспитательной беседы на предмет того, что "иначе никак". Она знала, что красота и покой были только тонкой плёнкой над хаосом, недолгой передышкой в боли - на долгом, долгом пути, который лишь начался. Краткосрочная анестезия, которой не хватит до конца операции. По ночам ей всё ещё снилась бездна - чёрная, голая, бессмысленная бездна жизни, оспяное лицо ночного города, в которое она заглядывала несколько раз. Каждый раз - после очередного разговора с Т., подобного битве, где проигравший и победитель заранее предопределены.