Крики в ночи

Стоун Родни

Эстель покачала головой.

— Ле Брев не доверяет мне, — напомнил я. — Эти двое следили за мной от самой гостиницы. Дела пошли не так, как им хотелось бы, и они вполне могли призвать меня к порядку.

Она нежно погладила мои синяки.

— Я так не думаю. Ты должен доверять старшему инспектору.

— Никоим образом. Он лжет мне.

Она резко возразила:

— Ты не должен так говорить.

Я пересказал то, что услышал от продавщицы в отеле: о мадам Сульт и ее любовнике, который проживает поблизости.

— Спроси инспектора Клеррара.

— Клеррар ничего не скажет. Он на стороне Ле Брева.

И опять она настойчиво советовала обратиться в полицию, будто отказывалась верить мне.

— Розы, — вспомнил я. — Кто посадил розы?

— Может, кто-нибудь из деревни?

— С какой стати, после стольких лет?.. К тому же дети похоронены вовсе не в лесу. Там нашли только одно тело…

Она провела рукой по моим волосам.

— Тебе не нужно было ездить туда…

— Кто хочет остановить меня: тот же человек, который унес Шоколадку?

Она нахмурилась. Опять на ее лице появилась едва заметная складка.

— Что унес?

Я напомнил ей о ночном визитере, еще одно дело, поставившее в тупик полицию.

— Это какое-то сумасшествие, — выдохнула она.

— Эти ублюдки, которые накинулись на меня, не были сумасшедшими. Кто-то украл игрушку. И кто-то посадил розы.

— Не могу понять…

— А я могу. Кто-то знает, что я включился в расследование. И, несомненно, существует человек, который виновен в тех смертях.

— Джим, ты устал. Все глупости.

Слишком много уже случилось глупостей в этом уголке Франции.

— Мои дети исчезли не просто так. И я твердо намерен узнать почему.

— Забудь сейчас об этом, — попросила она. — Единственное, что имеет сейчас значение, — это то, что ты здесь.

Она поцеловала меня в лоб.

Я свесил ноги с кровати, чувствуя себя крепко побитым, но живым. Эстель хотела втереть какую-то мазь в синяки, но я отодвинул ее руку.

— Почему ты не доверяешь Ле Бреву? — спросила она.

— Как я могу доверять ему? Я испортил его розы, — отшутился я.

И в это самое время — если бы я только знал! — мне пытались дозвониться из Парижа. Человек из британского посольства, увидев газеты, названивал в пустой номер, горя желанием узнать, нет ли чего нового. Эмма позже рассказывала: когда она сообщила Ле Бреву, что никак не может найти меня, тот уверил ее, будто я в безопасности в Понтобане. Наверняка он знал, где я. Может, как раз в эти минуты и решилась моя проблема с Эстель. Я почувствовал, как ко мне возвращаются силы, и попробовал сделать несколько слабых шагов по комнате.

— Джим, пожалуйста, ляг…

— Не волнуйся. Со мной все в порядке. У меня есть незаконченное дело.

Она отпрянула от меня, уголки рта печально опущены.

— Джим, — прошептала она. — Твоя одежда вон там. Я выстирала рубашку. Она была в ужасном виде.

Я прошел в ванную. Она была выложена плитками цвета аквамарина, со светло-зеленой занавеской, что создавало ощущение, будто находишься в подводной лодке. Здесь не было никаких кремов, никакого вычурного мыла и необыкновенных шампуней, на небольшой полочке только зубная щетка, бритва и пудра.

Эстель пустила воду в ванну, а я шагнул в нее. Пока я расслаблялся, мы обменивались отрывистыми фразами о нашем прошлом. Ее замужество было неудачным, муж оставил ее с Жанной, которой сейчас семнадцать, она учится в Париже. Ее муж просто ушел от них двенадцать лет назад, и она не удерживала его. По-своему она любила его, ее влекло к нему, но ничего из их семейной жизни так и не получилось, и она признала ошибку. Он инженер-нефтяник, сейчас работает за границей. Хотя было нетрудно узнать его новый адрес, она не испытывала никогда необходимости в этом. Если бы он захотел, то связался бы с ней сам, но никакого письма или звонка не поступало, и она занялась журналистикой, начала с небольших заметок, а затем стала профессиональным репортером. Я рассказал ей об Эмме, о надеждах семьи, о страхе за детей: неужели мы больше не увидим их?

— Что ты имеешь в виду? Что заставляет тебя так говорить? — произнесла она взволнованно. А потом, немного помолчав, вдруг спросила: — Ты любишь свою жену?

— Очень.

Она стояла рядом со мной. Вода облегчала мне боль.

— Не понимаю, — пожала плечами она, — почему ты не едешь к ней? — Она протянула мне полотенце, о чем-то задумавшаяся и печальная.

Больше в течение всего вечера, пока мы ужинали при свечах у нее на кухне, Эстель не упоминала о том, что произошло между нами. Она приготовила вкусное блюдо из яиц и плавленого сыра, и мы ели его маленькими вилочками прямо со сковородки. Вытерев губы и улыбнувшись своей таинственной, как бы существующей отдельно от нее, улыбкой, она сказала:

— Джим, останься на ночь.

Я помолчал, глядя на нее.

— Не могу.

— Я буду вести себя как паинька. Ты не должен думать обо мне плохо. — Она провела пальцами по пламени свечи. — Я такая, как есть.

Я ощутил ее силу, но что-то удерживало меня. Чувство стыда, вины? В пляшущих огоньках, в этом уютном доме, прихлебывая вино, я боролся с искушением. Я не хотел, чтобы Эстель стала для меня чем-то большим, чем просто помощницей. Жажда любви, как и голод, является сильнейшим из чувств. Мне казалось, идет борьба за выживание, как это бывает с брошенными в воду котятами, которые пытаются выплыть. Старухи в Понтобане рылись в мусорных ящиках, искали что-нибудь, что может пригодиться в хозяйстве. Эстель искала любви. Я постарался найти более твердую почву.

— Расскажи мне о Жанне, — попросил я.

Она поколебалась.

— Жанна в Париже. В Сорбонне.

Я ничего не знал о ее дочери. Не считая фотографий светловолосой девочки на камине, не было никаких других признаков ее существования. Но, возможно, в доме у нее была своя комната, которую я еще не видел.

— Она приезжает сюда? На каникулы?

Эстель кивнула:

— Естественно, она видится со мной.

Я прошел в гостиную и вернулся с фотографией Жанны в серебряной рамке. Девчушка со смелыми глазами и короткой прической. Точеный носик и твердый рот, возможно, как у матери, возможно, нет, наверняка сказать трудно.