Крики в ночи
Шрифт:
И сейчас, захлопнув дверь машины, я видел, что он наблюдает за мной из окна, поэтому у меня невольно возникла мысль, что он может приставить к нам „хвост“. Но он лишь помахал рукой, когда я выезжал из ворот.
Эмма восприняла все это по-своему, даже не оглянувшись.
— Они не найдутся, — с горечью произнесла она.
— Найдутся, найдутся.
Но живые или мертвые — этого я сказать не мог. Я заставлял себя продолжать поиски, я не хотел сдаваться, но для Эммы они уже были потеряны.
В аэропорту она едва произнесла несколько слов. Я все же позвонил ее родителям и выложил известия, которые глубоко потрясли их.
— О Господи! Мы читали что-то в газетах, но и подумать не могли, что это о вас. Никогда так не думаешь. В заметках просто говорилось, что пропали двое детей, но где или чьи дети — об этом ни слова.
Я договорился, что отец Эммы встретит ее в аэропорту „Хитроу“, и представил себе Джеральда с его прямой спиной, заключающего дочь в объятия и везущего ее в Хэмпшир.
— Ты уверена, что с тобой все в порядке?
Она шла рядом со мной к выходу на посадку. Люди смотрели на нас с провинциальным любопытством, будто мы только что поссорились.
— Эмма, мне будет очень не хватать тебя.
Она посмотрела на меня так, словно я прокаженный лжец, и не попыталась даже поцеловать меня:
— Мне позвонить Бобу Доркасу?
— Можешь позвонить, если хочешь. Он знает, что произошло. Скажи ему, что я остаюсь здесь, пока полиция не выяснит что-нибудь. Не важно что, — добавил я в отчаянии.
— Хорошо.
— И, дорогая…
— Что?
— Я люблю их так же сильно, как и ты…
У меня перехватило дыхание. Мартин и Сюзанна стали частью нашей жизни, отзвуками нашего собственного существования. Мы наблюдали это незаметное сходство в усмешках или вспышках гнева. Больше не будет никаких игр. Мне пришлось утереть слезы с глаз.
— Я пошла, — сказала она.
— Поцелуй меня.
Она поколебалась, затем быстро прикоснулась губами к моей щеке и пошла к самолету.
— Эмма, я позвоню. Передавай всем привет от меня.
Но она уже ушла на посадку.
Я чувствовал себя опустошенным, пока ехал назад, чтобы прибраться в доме. Я возвращался через Понтобан и Сен-Максим, они казались вполне нормальными городами: магазины открыты и полны товаров, девочки в летних нарядах, мальчишки, с криком гоняющиеся за мячом, но внутри меня засел страх, страх, что я потерял своих детей, Эмму и самого себя, даже не зная за что. С Ле Бревом я далеко не уйду, но мне хотелось выяснить все с Клерраром. Нужно было заставить полицию отказаться от мысли, что эти ночные вторжения были какой-то случайностью, совпадением, дурацким стечением обстоятельств.
Ладно. Значит, мне нужно теперь прижать их к стенке. И полицию, и кое-кого еще, но с отъездом Эммы дом наш вдруг стали обходить. Ни Ле Брев, ни Клеррар не появились в нем ни на следующий день, ни через день. Я хотел поймать их в Понтобане, но события помешали мне, так как теперь история о пропавших детях приняла национальные масштабы. На это потребовалось время, но все-таки это произошло, поэтому и Эммины родители узнали о происшествии, когда репортеры добрались до Лондона. Первые охотники за новостями из парижских еженедельников появились после обеда, затем в течение нескольких дней дом подвергался нашествию собкоров британской и американской прессы. Нежелательные лица шныряли повсюду с камерами и вспышками, окружив усадьбу целой коллекцией машин, взятых напрокат. Парни в рубашках с короткими рукавами, ребята, чующие сенсацию, и женщины в облегающих бедра брюках. Это произвело известное впечатление на дежурного жандарма, и я теперь не чувствовал себя одиноким. Журналисты непременно хотели увидеть, где все это случилось, и заполучить фотографии детей. И Эммы тоже. Меня щелкали непрерывно, как Фрэнка Синатру. Им, казалось, числа не было, один приезжал за другим.
Я провожал их в кухню, показывал спальни детей, указывал на рощицу. Я хотел, чтобы они все это увидели своими глазами, чтобы почувствовали боль за то, что случилось, хотел, чтобы все факты всплыли в прессе, надеясь, что объявится какой-нибудь свидетель, кто-то, заметивший похитителей.
Несколько дней наша история не сходила с первых полос и явилась главным событием в телевизионных новостях. Из Парижа приехал посол США, чтобы выразить соболезнование и свое участие. Меня снова и снова фотографировали во всех ракурсах, внутри дома и снаружи.
Я предупредил по телефону мать Эммы, что репортеры могут появиться и у них. Я специально звонил им из „Трех апельсинов“, чтобы сказать, что наша история получает все большую огласку.
— Я знаю. Она опубликована в „Дейли телеграф“.
— Не позволяйте им беспокоить вас.
— Не стоит звонить, — предупреждала Эмма, — пока не будет настоящих новостей.
Сказала она это так, будто я уже не имел никакого отношения к ней или мы решили расстаться. Мы мало что могли сказать друг другу.
Вместо этого мне пришлось воевать с французами. Одним из репортеров был Шарль Люка, пожилой журналист в очках, с обвислыми усами, который хотел сделать большую иллюстрированную статью. Он довольно сносно говорил по-английски и приехал сюда с изящной женщиной, вроде Огюстиной по имени, которая что-то знала о той поляне в лесу. Они числились внештатными корреспондентами газетного синдиката в Марселе, и я стал умолять их о помощи.
— Вы говорите, что у полиции нет никакой зацепки? Даже когда украли игрушку?
— Так они говорят. Почему бы вам не спросить у старшего инспектора Ле Брева?
— Я пыталась, — ответила женщина, — ко он куда-то уехал.
Было ли это „скопированным“ убийством, повторяющим то, что случилось тридцать семь лет назад? Они покачали головами. Никоим образом. Невозможно. Но что же случилось тогда и почему Ле Брев пытается установить какую-то связь между двумя событиями? Что это была за история, в которую оказались вовлеченными он и Элореан? Этого оказалось достаточно, чтобы заставить журналистов покопаться в своей памяти.