Критика цинического разума

Слотердайк Петер

День 28 января 1933 года был последним гротескным днем в Берлине. Канторович варил свою густую овсянку, когда я зашел к нему, чтобы спра­виться о почте... Я нашел в ней приглашение на «Зеленую неделю» — выс­тавку продукции сельского хозяйства. «Спроси Девальда,— сказал Кантро-вич,— он вчера побывал там».

Девальд, актер без ангажемента, вышел из кухни, надул щеки, выпятил живот, вставил в глаз монокль и принялся паясничать. «Зрелище просто ис­ключительное! Бестия наглеет. Производит слишком много овощей, ест мень­ше хлеба. Скоро все будет иначе... Четырнадцать лет марксизма закончились, не правда ли?» Теперь Девальд пародировал уже не помещика-юнкера из Во­сточной Пруссии, он имитировал голос Гитлера. Канторович помешивал свою кашку, которой он каждое утро приписывал целительное воздействие на орга­низм, говоря, что она нейтрализует яд ночных сигарет. Девальд спустил на лоб челку. «Я уже достаточно долго ждал! — завопил он.— Я стану канцлером с мухой под носом. Моя челка очарует всех немцев. Мои мешки под глазами станут новым идеалом красоты... Социал-демократы

заползут у меня в мы­шиную норку. Коммунисты будут протестовать по квартирам...»

«Э!» — сказал Канторович и посмотрел слегка озабоченно на охальника, во всех насмешках которого сквозило что-то пророческое.

«Я не потерплю никаких возражений! — монотонно, но тем не менее истерично закричал Девальд, изображая „фюрера".— Нет никакого пролета­риата, это добро я отправлю в Москву, есть немецкий народ, и он последует за мной в самые худшие бедствия и в самую глубочайшую нужду, потому что у него есть верность, и он признает своего вождя, и он любит, когда ему хоро­шенько пинают под зад. Этот Шляйхер уже месяц и двадцать четыре дня находится у кормила, которое принадлежит мне... Но уж я задушу эту не­мощь, не пройдет и недели, как на Вильгельмштрассе будет одним генералом меньше, там будет великий вождь — и да поможет мне моя муха под носом и моя челка...»

Зазвонил телефон. Канторович снял трубку, поначалу слушал с сонным выражением на своем вороньем лице, поднял палец, призывая к тишине, затем нахмурил лоб, несколько раз кивнул и повесил трубку. Его лицо, казалось, еще более постарело, когда он сказал, косясь на Девальда: «Шляйхер подал в от­ставку. Канцлером будет Гитлер».

Девальд поспешил убрать челку со лба. У него был такой вид, словно он испугался, что мы убьем его на месте *.

13. Оп-ля — мы живы?

Новые цинизмы и истории

о трудной жизни

Министр от социал-демократов Кильман: С той поры прошло десять лет. Там, где нам виделись пря­мые, как стрела, дороги, явилась неумолимая дей­ствительность и искривила их. Тем не менее движе­ние вперед продолжалось... Все дело в тактике, до­рогой мой.

Эрнст Толлер. Оп-ля, мы живы. 1927

Во мне растет какое-то неясное чувство протеста против деления всего на два (сильный — слабый; большой — маленький; счастливый — несчастли­вый; идеальный — неидеальный). Ведь это все толь­ко потому, что люди могут мыслить не более двух вещей сразу. Больше в их воробьином мозгу не по­мещается. Но здоровее всего самое простое: лавиро­вать...

Б. Брехт. Дневники. 1920-1922

Если время революции было временем резких контрастов и абсо­лютных альтернатив, в которых доминировало противопоставление черного и белого, то спустя десять лет возобладала сложная до от­вращения игра нюансов, оттенков серого на сером. В 1928 году ре­волюционеры ноября 1918 года уже давно жили в тесном окруже­нии «упрямых и жестоких фактов», которое то и дело требовало «выбирать меньшее из зол». Всепроникающий моральный и такти­ческий релятивизм растерзал в клочья старые образы «идентичнос­ти». Литературный экспрессионизм был последним бунтом воли-к-упрощению — восстанием современных выразительных средств против современных познаний, извлеченных из опыта, против ус­ложненности, релятивизма, перспективизма. Адекватной современ­ности казалась, наоборот, кубистическая художественная тенденция, которая принимала в расчет то наблюдение, что вещи, рассматрива­емые в различных перспективах, выглядят по-разному.

Во времена тактики, рекламы, пропаганды кубистическая «мен-тальность» повсеместно утвердилась в сфере интеллекта. С ее ут­верждением старые модели идентичности и характера стали казать­ся чересчур архаичными или чересчур фольклорными, если и вовсе не глупыми. При таких обстоятельствах превратилась в экзистенци­альную проблема: как можно уберечь то, что именовалось традици­ей человечного, от полного запустения и от уничтожения без остат­ка? Если выражаться словами Томаса Манна, «мука и величие» позднебуржуазного искусства заключались в том, чтобы пускаться в рассмотрение жгучих вопросов такого рода и психополитических впечатлений, заставляющих эти вопросы ставить. Я хочу попытать­ся описать некоторые из этих впечатлений и с их помощью объяс-

нить смысл и болезненность таких вопросов о человечном в бесчело­вечном. При этом я работаю прежде всего с некоторыми весьма плодотворными абстракциями, которые призваны объяснить резкое рассогласование «систем» и «чувствительности» различного рода, произошедшее в условиях современности.

Веймарский «социальный характер» изменил форму под воз­действием комплексов проблем, с которыми ему пришлось иметь дело на трех фронтах сразу. Первый фронт подступил вплотную к современнику как удручающая и приводящая в растерянность запу­танность политических структур и балансов сил. То, что исследова­лось как «антидемократическое мышление в Веймарской республи­ке» (Зонтхаймер и др.), представляет собой лишь верхушку айсбер­га общественного скепсиса и частного стремления держаться подальше от политики. В этом заключался некоторый резон, кото­рый нельзя сбрасывать со счетов по сей день. Ни в одну из эпох делегирование какой-либо политической воли — «наказ избирате­лей» — не функционировало в политике правительства так, что могло надежно обеспечить лояльность

в отношениях между избирателями и избранными. «Политизация» масс с самого начала сопровожда­лась подспудно существующими антиполитическими настроениями и протекала под знаком разочарования, смятения и дезориентации, неприязни, зависти и обиды, страха, смешанного со злостью, а так­же с сознанием всей глубины пропасти, существовавшей между ли­беральным духом конституции и реакционным государственным ап­паратом. Оказавшись между двух огней — постоянным внешнепо­литическим шантажом и внепарламентским радикализмом, республика впала в состояние непрерывной слабости и нереспекта­бельности. Большие общественные группы ни в какое время не же­лали признавать никаких «политических достижений» правящих (несмотря на деятельность Ратенау и Штреземана, несмотря на Ра-палло и Локарно). Это неустойчивое и непривлекательное состоя­ние вызвало психополитическую поляризацию, скажем так, нового и старого моральных типов. Там, где первый пытался, отчасти цини­чески лавируя, отчасти действительно исполняя свой долг, считаться с данностями и справляться с ними, чтобы выжать из них максимум возможного, второй, представляющий значительно более мощное крыло, попытался поднять восстание умонастроений против фактов, путч характеров против сложностей. О фашизме как суггестивном политическом движении упрощения мы уже говорили. Но он как таковой внес свой вклад и в глобальные психополитические пробле­мы современности. Ведь страдания, вызванные модернизацией, зат­ронули жизненные чувства всех общественных групп, которые под­верглись влиянию технического и политического aggiornamento*. Здесь заметно сказывается и особое немецкое наследство — неодо­лимая тяга к подведению фундаментальной базы даже под самые банальные практические вопросы и превращению их в высокие

ощущает это и сегодня. В те же времена противоречия не утратили еще своей остроты, превратившись в простые различия, а восприни­мались со всей непримиримостью, но одновременно начала разви­ваться тенденция к уравниванию — все, что противостояло друг другу как противоположности, смешивалось в одну кучу, превращаясь в «разнообразное одно и то же». И здесь средства массовой информа­ции уже играли столь характерную для них роль — лишали дей­ствительность ее диалектической противоречивости (смотри экс­курс 9). Музиль, глядя на духовное состояние тех времен, говорил о «вавилонском сумасшедшем доме» («Беспомощная Европа»), из окон которого вопят тысячи голосов. Веймарский плюрализм и сам имел два полюса: один — обеспечивающий стремление к широте взгляда, нивелирующий, дающий единое видение всего в целом; дру­гой — сосредоточенный на мелочах, атомистичный, выражающий стремление к отъединению и замыканию. Тогда как mass media и массовые партии синхронизировали сознания в крупных масштабах, бесчисленные малые группки уходили в обособленные жизненные пространства, в микроидеологии, превращались в секты, малые со­общества, обладающие своим мелким «общественным мнением», удалялись в региональные и культурные провинции. В большинстве случаев современники постигали лишь задним числом, в каком вре­мени они, собственно, жили и что происходило одновременно с их жизнью; это можно вполне понять по мемуарной литературе, рас­цветшей к этому десятилетию особенно пышным цветом. В то же время современник этой плюралистической реальности оказывался в роли человека, который хоть и живет в своей локальной и культур­ной провинции, а одной ногой стоит на поле всеобщего. Менталитет такой «амфибии» был присущ каждому. Мифы индентичности ис­крошились, а все остальное довершила явственно ощущавшаяся с двадцатых годов поляризация морали труда и морали досуга, благо­даря которой Я распалось на две отдельные половины и «характер» мог лишь безуспешно пытаться поставить над ними некое господ­ствующее Я. Здесь впервые стало ясно, что стрелка переведена на путь, ведущий к психологизации общества.

Третий фронт смыкался с этим непосредственно. Это был фронт потребительства и косметического реализма, формировавшихся сре­ди предрасположенных к новой непоседливости и новому непосто­янству новых средних слоев. Ведь с появлением цивилизации слу­жащих в больших городах — особенно любят изображать ее на при­мере Берлина двадцатых годов — действительно начинается и новая социально-психологическая эра. Она — ив этом невозможно обма­нуться — носит черты американизма. Ее творение, повлекшее за собою наибольшее количество последствий — досуговый индивид, человек конца недели, открывший для себя уют и покой в отчужде­нии и комфортно устроившийся в двойной жизни. Европа учит пер­вые слова на американском языке, и среди них — одно, которое для

идеологические проблемы. От трений с быстро проникавшим в то время в страну и американизирующим ее прагматизмом «новой деловитости» у образованных граждан Германии, склонных превращать в политику все что угодно, возникло и развилось до крайних пределов тяготение к мета­физике. Сегодня, после десятилетий планирования и отрезвления, уже не представить себе того мировоззрен­ческого чада, который окутывал в двадцатые годы политически-метафи­зическую надстройку. В этому чаду и разворачивалась — так, что мы, се­годняшние, уже не замечаем этого — подлинная социально-психологичес­кая драма Веймарской республики: возник незримый и все же в высшей степени реальный фронт, разделяв­ший тех, кто говорил «да», и тех, кто говорил «нет»; тех, кто лавировал, и тех, кто демонстрировал твердость характера; циников и сторонников последовательной политики; прагма­тиков и идеалистов. Возможно, тай-