Критика цинического разума

Слотердайк Петер

выборов нацисты стали сильнейшей партией. На президентских выборах была альтернатива — Гинденбург или Гитлер, и выбор, ес­тественно, пал — также с помощью все еще «разумных» социал-демократических голосов — на «меньшее из зол», которое спустя девять месяцев вручило «большему злу» бразды правления.

В «Форвертс», партийном органе, 10 марта 1932 года прусский премьер-министр от социал-демократов Отто Браун писал:

У избирателей есть одна альтернатива: Гинденбург или Гитлер. Мо­жет ли выбор вызвать какие-то затруднения? Достаточно посмотреть на того и на другого. Гитлер, этот прототип политического авантюриста... Противоположность ему — Гиндербург. Воплощение спокойствия и ста­бильности, мужественной верности и самоотверженного исполнения обяза­тельств

перед всем народом в целом... исполненный кантовского чувства долга... Я выбираю Гинденбурга и обращаюсь к миллионам избирателей... Делайте то же самое, прокатите Гитлера, выберите Гинденбурга...

Призыв Брауна — образцовый пример поздневеймарской так­тики: двойное мышление, двойная игра на политической сцене, дву­личные решения; хотят создать иллюзию, что продумали ситуацию до мельчайших деталей, а затем со всем пафосом иллюзорной ответ­ственности отдали голос за якобы «меньшее из зол». Никто не ана­лизировал социал-демократическое двуличие лучше Фритца Тарно-ва в речи на лейпцигском съезде социал-демократов в 1931 году:

Разумеется, теперь мы стоим у ложа больного капитализма не только как диагносты, но и — да что я тут могу сказать? — как врачи, которые хотят заняться лечением, или как радостные наследники, которые ждут не дождутся конца и которым больше всего хотелось бы слегка помочь больно­му скончаться при помощи яда. В этом образе отражена вся наша ситуация.

Тарное описывает именно злосчастный выбор левых — между трагической серьезностью и цинизмом. Нам уже хорошо знакомы эти медицинские метафоры. Разве Гитлер не говорил постоянно о политическом «туберкулезе», от которого пациент не умирает сразу, но который, однако, протекает «в скрытой форме» и будет медленно подтачивать его, если «горькое счастье» кризиса не обострит бо­лезнь до предела? Эрих Мюзам, наоборот, уже указывал на двой­ственную роль врача, который оперирует и губит пациента (ср. гла­ву 9). Сейчас, когда кризис принял наиболее острую форму, двой­ная игра становится совершенно ясной даже для тех, кто в ней участвует. Тарное продолжает:

Мы, как мне представляется, обречены ощущать себя врачом, кото­рый всерьез хочет лечить, но при том нам суждено сохранять в себе чув­ство, что мы — наследники, которые предпочли бы получить все наслед­ство капиталистической системы, и лучше сегодня, чем завтра. Эта двой­ная роль — врача и одновременно наследника — чертовски трудна. Мы могли бы избежать некоторых разногласий в партии, если бы постоянно сознавали, что играем за двоих. Иногда один полагает, что бедственное положение тех, кто зависит от здоровья пациента, требует сделать все, чтобы вылечить этого пациента (капитализм); другой полагает, что сейчас, когда

он уже издает предсмертные хрипы, было бы правильно покончить с ним, нанеся «удар милосердия».

Затем Тарнов говорит о своем выборе: он ратует за роль врача и голосует за гуманную и серьезную медицинскую тактику, отвергая цинизм наследника.

У нас вызывает сострадание отнюдь не сам пациент, а массы, которые стоят за ним. Когда пациент издает предсмертные хрипы, массы там, сна­ружи, голодают. Если мы сознаем это и нам известно лекарство, пусть даже мы и не уверены в том, что оно вылечит пациента, но знаем, что оно, по крайней мере, смягчит его предсмертные хрипы, так, что массы там, снару­жи, снова получат больше еды, то мы дадим ему лекарство и не будем в этот момент так уж сильно вспоминать о том, что мы все же его наследни­ки и с нетерпением ожидаем его конца*.

Эти социал-демократические приверженцы тактики качелей и исполнители двойных ролей произносили, однако, множество твер­дых и уверенных слов, ратуя за оборонительный союз, направленный против фашизма, который формировался в 1932 году под грозно звучащим названием «Железный фронт» и должен был объединить СДПГ, профсоюзы, республиканский союз железнодорожников и некоторые республиканские группы. Оссецкий

уже тогда говорил о том, что этот фронт только в отдельных своих фрагментах заслужи­вает название железного, тогда как другие его участки «сделаны из более податливого материала, а некоторые и вовсе из теста» ^.

В 1932 году число безработных перевалило за шесть милли­онов, из них 3,8 миллиона приходилось на Пруссию и почти пол­миллиона на одну только столицу. Органы социального обеспечения зарегистрировали семь миллионов нуждающихся в помощи для того, чтобы пережить зиму. Кризис создал такой сценарий, в котором лишь одному из всех обманщиков, стратегов, исполнителей двойных ро­лей и авантюристов, заявляющих о своей готовности принять на себя ответственность, отводилась роль спасителя:

Столицу лихорадило. Каждую ночь в полицию сообщали о трупах. Иногда на их залитых кровью пиджаках был знак республиканского союза железнодорожников, иногда — коммунистическая советская звезда, иног­да — свастика, иногда — просто номер городского полицейского. Но чаще у них был только знак отчаяния на лице — та легкая зелень, которую вы­зывал газ, которого они надышались...

Достаточно было увидеть так близко всеобщую нищету и нужду, что­бы с легкостью подпасть под власть революционных идей. Все мнения и позиции упростились и свелись к одному: дальше так продолжаться не может! <...> Каждый самоубийца, которого выносили из его издающей сладковатый запах квартиры, казалось, вот-вот поднимется в последний раз на носилках и укажет пальцем на стоящую вокруг толпу зевак*.

Теперь великая «сопричастность к государственному мышле­нию» начала приносить плоды. Тот, кто учился «мыслить во взаимо­связях», тот, кто изучал Великую Диалектику, проникался примером Наполеона и тренировался взирать на все с командной

высоты, теперь обнаружил себя в положении листа, который тря­сется, опьяняясь, в одном ритме с «волей к мощи», заставляющей гусениц жрать его. Даже и собственное поражение тогда видится просто тактическим маневром. Реглер рассказывает об одном круп­ном профсоюзном деятеле, с которым он встретился в середине ян­варя 1933 года. Тот сказал, имея в виду Гитлера: «Дадим ему спо­койно прийти к власти, и за восемь месяцев он отхозяйствуется». Подразумевалось: и тогда придем мы. Аналогичные образчики мыш­ления существовали в коммунистической партии. В июле 1932 году председатель партии Тельман возмутился по поводу вопроса, кото­рый был задан функционерами СДПГ руководству КПГ,— дума­ет ли оно всерьез о едином антифашистском фронте?

Гитлеровский сброд из офицеров и принцев заявил, что он хочет искоре­нить, повесить, обезглавить и колесовать коммунистическое движение. Не­ужели же, оказавшись перед этим фактом, перед лицом грозящей опаснос­ти превращения Германии в страну виселиц и костров, мы, коммунисты, не думаем всерьез об антифашистском, пролетарском едином фронте...*

Однако вопрос был поставлен правильно, а ответ был не свобо­ден от лицемерия: ведь и те, кто задавал вопрос, и те, кто отвечал на него, уже давно говорили на языке двойного мышления и слишком хорошо знали, что каждый политик параллельно с тем, что он гово­рит, просчитывает варианты во второй плоскости. Единый фронт был для многих коммунистов серьезной фикцией, что они и сами очень хорошо видели насквозь вторым, циническим взглядом. Даже их протагонисты не «верили» в него реально. Как сообщает Карл Август Виттфогель, осенью 1932 года в Берлине разыгралась сцена, в которой дух стратегического цинизма проявился так ярко, как он не демонстрировался в самой что ни на есть ехидной сатире; в ней содержалось все, что составляет суть тех времен в целом: перераста­ние стратегического в сатанинское, кристаллизация «двойного» мыш­ления в завершенный цинизм; постоянное притязание на правоту, обеспечиваемое «железной» позицией, сочетаемой с лавированием по ветру в реальной действительности.