Критика цинического разума

Слотердайк Петер

«Sapere aude\* Имей мужество пользоваться своим собствен­ным рассудком! Таков, следовательно, девиз Просвещения»,— так сформулировал Иммануил„Кант в своем известном произведении «Что такое Просвещение?» (1784) лозунг еще уверенного в себе, свойственного Новому времени субъективного учения о разуме. Со скептическим оптимизмом этот разум считал себя способным посредством субъективных усилий справиться с мировыми тенден­циями, которые «пока еще» не складывались по меркам разума. Спо-

собность знать самому, к которой призывал Кант, опирается на ви-тальное качество мужества, которое не присуще современному отча­янию, испытываемому от «существующих отношений». Если Кант и запретил нам мысль об «объективных целях» в природе, то его философствование основывается хотя и не на признании того, что существует стоящий выше нас мировой разум, но на твердом убеж­дении в том, что разум может быть внесен нами в отношения, суще­ствующие

в мире. И классическое Просвещение втайне рассчиты­вает на то, что «природа вещей» — так, будто она приготовилась повиноваться нашим целям,— уже проделала наибольшую часть пути навстречу усилиям субъективного разума. Тесно связывая употреб­ление рассудка с мужественным доверием, Кант выдает свой секрет: хотя он и должен критически-дискретно ограничивать разум дости­жениями субъективности, в своем крайне критическом отношении к миру он полагается на великое негласное «встречное движение» при­роды в направлении к разуму. Мужество — это то, что позволяет просветительскому мышлению мыслить о разумном руководстве отношениями, существующими в мире. Оно указывает на то недея­ние и пассивное приятие, в которое должно чувствовать себя струк­турно включенным и действие Просвещения. То, что сулит Просве­щению удачу,— это его структура мужественно-спонтанного пас­сивного позволения себе мыслить и делать, которое основано на вере в то, что наше познание и действие не проходят слепо-субъективно мимо всех тенденций реальной действительности, но творчески и сообразно вещам присоединяются к устремлениям и силам мира, что­бы в конечном счете «сделать из этого нечто большее» — в смысле достижения разумных целей.

Сегодняшнее фрустрированное историей чувство жизни не мо­жет больше верить в это, памятуя о случившихся мировых катастро­фах и видя угрозу мировой катастрофы в будущем. Часто оказыва­ется крайне немужественным «пользоваться собственным разумом». В значительной степени утратив свое мужество быть разумными, наследники Просвещения стали сегодня нервозными, терзаются со­мнениями и стремительно утрачивают иллюзии на пути к глобально­му цинизму; упоминания об идеалах гуманной культуры, как кажет­ся, переносимы сегодня только в форме иронической насмешки и отречения от них. Цинизм как просвещенное ложное сознание стал закоренело-двойственным «умом», который отбросил мужество, a priori считает обманом все постулаты и думает только о том, чтобы хоть как-то перебиться. Тот, кто смеется последним, смеется как при плевральном шоке. Циническое сознание суммирует весь «сквер­ный опыт» всех времен и признает значимость только бесперспек­тивного «одного и того же» упрямых фактов. Современный ци­низм — это клубок, в который сплелись все «змеиные извивы не­морального учения о том, как быть „умным"» (Кант И. К вечному миру). В неоцинической позиции находят свое завершение всемирно-

исторические процессы научения горьким опытом. Они впечатали в наши больные опытом сознания следы ледяного холода экономичес­кого обмена, мировых войн и самоопровержения идеалов. Оп-ля, мы живы; оп-ля, мы продаемся; оп-ля, мы вооружаемся; тот, кто умрет раньше, сэкономит на взносах в пенсионный фонд. Таким обра­зом цинизм гарантирует расширенное воспроизводство прошлого на новейшем уровне, который все хуже и хуже. Поэтому таким спросом пользуются пророчества скорого конца света, который будет устро­ен нашими собственными умелыми руками; «имей мужество вос­пользоваться своей собственной бомбой». Словно в горячечном бре­ду, цинически расторможенный реализм говорит нам правду, предо­стерегая нас от самих себя. В мрачном опьянении страхом панические субъективизмы кочуют по средствам массовой информации и гово­рят о конце света: «Посмотрите, посмотрите, какие странные време­на и какие странные у них дети: мы». Разве мы не стали такими, какими представлял нас Декарт,— res cogitans в ракетах с самона­водящимися боеголовками? Разве каждый из нас — не отделенная вещь-для-тебя среди себе подобных? Мы — металлическое Я, пре­вратившееся в блок Я, плутониевое Я, нейтронное Я, мы — граж­дане бункеров и бомбоубежищ, артиллерийские субъекты, ракетные рантье, пушечные акционеры, лемуры безопасности, танковые пен­сионеры, апокалипсические всадники вынужденной необходимости и «фантомы» пацифизма, ратующие за лучшее в духе ядерной этики свободного стиля. Только величайшее бесстыдство еще может найти слова, чтобы сказать о реальном положении дел. Только анархичес­кая запущенность и безнадзорность еще может найти выражения, способные описать нормальность современников. Как во времена Диогена, столпы системы утратили свое самосознание в окружении того, что кажется безумным. У них остался только выбор между ложным самопознанием в коллективном самоубийстве и самоубий­ством ложной субъективности в действительном самопознании.

«Sapere aude!» остается девизом такого Просвещения, которое и в двойственном сумеречном свете самых что ни на есть современ­ных опасностей не позволяет запугать себя катастрофами. Только из его мужества еще может развиться будущее, которое было бы чем-то большим, чем расширенным воспроизводством

самого скверного прошлого. Такое мужество питается столь обмелевшими потоками воспоминаний о спонтанной, никем не сделанной способности жиз­ни «быть в порядке». Там, где пытались сказать свое слово старые учения об «объективном разуме», они хотели в совершенно «отчужденном» с начала высококультурной эры мире с терапевти­ческой целью напомнить и о том, что вещи, вероятно, снова смогут пойти своим чередом и прийти в порядок, если мы, как субъекты, разоружимся и вернемся от замаскированных серьезностью разру­шительных активизмов к пассивному позволению себе жить как живется.

Но можно ли вообще сегодня еще говорить нечто подобное? Не укрепилась ли втайне связь нашей рациональности с «реализмом» и цинизмом уже настолько, что она более ничего не желает знать о каком-то ином разуме, кроме активисхского,? С постановкой этого вопроса наше исследование — как исследование критическое — подходит к концу. Что можно было бы еще добавить к нему? Теперь в игру вступают те познания, на которые можно лишь смутно намек­нуть, не имея доказательств, чтобы опереться на них; то, чего нельзя подкрепить аргументами, следует рассказать при более удобном слу­чае. Речь идет о тех познаниях, для которых я не могу найти никако­го иного слова, кроме восторженного слова об удавшейся жизни. В наши лучшие мгновения, когда от того, что абсолютно все удается, даже и самое энергичнейшее действие переходит в пассивное позво­ление вещам идти своим ходом и ритмика живого спонтанно несет нас, мужество может внезапно проявиться в виде эйфорической яс­ности или хладнокровной и уверенной в себе серьезности. Оно бу­дит в нас присутствие духа. В нем бдительность разом поднимается на высоту бытия. Холодно и светло каждое мгновение входит в твое пространство; ты сливаешься с его светом, его холодностью, с его ликованием и весельем. Скверный опыт отступает под напором но­вых обстоятельств. Никакая история не старит тебя. Вчерашнее без-любье не вынуждает ни к чему. В свете такого веселого присутствия духа исчезает заклятье вечного повторения. Каждая осознанная се­кунда расплавляет безнадежное былое и становится первой секун­дой Иной Истории.

БЛАГОДАРНОСТИ

Так как я обязан одной работе о проблеме цинизма значительно большим, чем это может выразить простая ссылка на нее, я хотел бы специально указать на лучшее исследование данной темы в области истории идей: Niehues-Probsling H. Der Kynismus des Diogenes und der Begriff des Zinismus. Munchen, 1979; в ней к тому же даются полезные библиографические ука­зания. Впрочем, с тезисами развиваемой в этой книге новой интерпретации Ницше можно ознакомиться, обратившись к статье того же автора: Niehues-Probsting H. Der «Kurze Weg»: Nietzsches «Cynisraus» // Archiv fur Begriffs-geschichte. Bonn, 1980. Bd. 24, Heft 1. S. 103 ff.

Профессору Иохену Шульте-Зассе (Миннеаполис) я благодарен за ценные стимулы к изучению структур неоконсервативных идеологических образований в США. Импульсы, полученные от него, непосредственно по­влияли на конструирование моего понятия цинизма и на мыслительную фи­гуру самоопровержения. Профессор Карл-Август Вирт (Мюнхен) самым любезным образом давал мне советы при выборе некоторых иллюстраций.

Наконец, я хотел бы выразить благодарность моим друзьям, одобре­ния и замечания, поддержка и критика со стороны которых запечатлены в строках и между строк этой книги.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Два сиреневых томика «Критики цинического разума» были пода­рены мне в Западном Берлине вскоре после того, как увидели свет. Это было время великого беспокойства в мире, вызванного планами установки крылатых ракет и «Першингов». С их помощью Запад мог поразить межконтинентальные ракеты СССР до того, как они будут подготовлены к пуску. Глобальное стратегическое равновесие сильно зашаталось. Наряду с ответными военными мерами были предприняты меры пропагандистские, в частности, организован ту­ризм под девизом «Контакты вместо ракет». Результатом и оказа­лись мои многочасовые беседы с руководителями одной из еванге­лических молодежных организаций, которые, как и все немецкие интеллектуалы, независимо от профессии, считали делом чести раз­бираться в философии.

Философия для немца — то же, что художественная литерату­ра для россиянина. Это — национальная гордость, пробный камень интеллигентности, дело, известное всем и каждому. Нет никого, кто не разбирался бы в ней или, точнее, не мог бы о ней поговорить. Точно так же любой российский врач, инженер или страховой агент, благодаря стараниям нашей школы, по сей день способен напрячься, тряхнуть стариной и провести литературоведческий анализ романов Достоевского и Толстого. Среднее поколение россиян еще помнит времена, когда «Войну и мир» читали на пляже. Немецкий интел­лектуал, отнюдь не являющийся философом по профессии, тоже может читать философские книги, специально изданные в карман­ном формате, где угодно. Во время наших застольных бесед очаро­вательная тридцатилетняя супруга теолога, адвокат по профессии, сильно удивила мужа, обнаружив незаурядные познания в немец­кой философии 60-х годов. На вопрос, когда она успела их приобре­сти, последовал ответ: «Читала, когда ты спал на пляже».