Критика цинического разума
Шрифт:
здесь недалеко до цинизма, который изливает свое разочарование, толкая то, что и без этого падает.
Молодой Брехт движется по этой территории с совершенно особенной виртуозностью и знанием дела. Он прямо-таки открывает новую тональность для цинизмов этого типа — лирику ординарного и брутального. Это — язык вааловского * чувства жизни, в котором проявляется торжество цинической витальной маскулинности. Для Ваала — поэта, эротика, неприкаянного скитальца, экзистенциалиста и лирического субъекта, живущего инстинктами,— женщины (молодые) есть не что иное, как поэтические или гормональные стимулы, не что иное, как отверстие, цветовое пятно, запах, игрушка, животное, белые бедра. Разумеется, этот маскулинизм у него лирически
Ты — такая же баба, как и любая другая. Только головы разные. А коленки у всех слабы... Как и у животных.
Там, где цинизм Рота остается ироничным, учтивым и замаскированным под меланхолию, Брехт использует фигуру гения силы, чтобы открыто перейти в атаку. Под защитой эстетического витализма сексуальный цинизм начинает лирическое бегство вперед.
Мансарда Ваала.
Рассвет. Ваал и Иоганна сидят на краю кровати.
Иоганна: О, что я наделала! Я скверная.
Ваал: Лучше сходи помойся.
<...>
Иоганна: Ты не хочешь открыть окно?
Ваал: Я люблю этот запах. Как ты насчет того, чтобы повторить все начисто? Что пропало, то пропало.
Иоганна: Как вы можете быть таким пошлым?
Ваал (лениво растянувшись на кровати): Чистый и омытый водами потопа, Ваал отпускает в полет мысли свои подобно голубям над темными водами.
Иоганна: Где мой лифчик? Не могу же я так...
Ваал (бросая его Иоганне): Вот! Что именно ты не можешь, возлюбленная моя?
Иоганна: Не могу так домой. (Роняет лифчик, но в конце концов надевает.)
Ваал (насвистывая): Экая ты непоседа. У меня такое ощущение, будто меня разобрали на части. Поцелуй меня!
Иоганна (у стола, посреди комнаты): Скажи что-нибудь! (Ваал молчит.) Любишь ли ты меня еще? Говори! (Ваал насвистывает.) Ты не можешь сказать?
Баал (натягивая на себя одеяло): Я сыт этим по горло.
Иоганна: А что же тогда это было сегодня ночью? И раньше?
Ваал: Иоганна завелась и устраивает скандал. Эмилия тоже носится кругами, как парусник с дыркой в днище. Этак здесь умрешь с голода. Вы ведь и пальцем не пошевелите ради другого человека. Вам ведь всегда нужно только одно.
Иоганна (в растерянности начиная убирать со стола): И ты.., ты никогда не относился ко мне иначе?
Ваал: Ты помылась? Ну ни одной практичной мысли в голове! Скажешь, ты не получила никакого удовольствия от этого? Давай, отправляйся домой!..
Другое испорченное утро любви описывает Эрих Кёстнер в своем «Фабиане». Корнелия, возлюбленная Фабиана, уже встала, чтобы
«Милый Фабиан... разве не лучше мне уйти слишком рано, чем слишком поздно? Только что я стояла возле тебя, у дивана. Ты спал, ты спишь и теперь, когда я пишу это письмо тебе. Я осталась бы с радостью, но представь себе, что будет, если я останусь. Еще несколько недель, и ты станешь вконец несчастным. Тебя гнетет не нужда, а мысль, что нужда может значить так много. Пока ты был один, тебе ничего не грозило, если даже и случалась беда. Пусть же все будет, как было. Тебе очень грустно?
Меня хотят снимать в новом фильме. Завтра я подпишу контракт. Макарт снял для меня две комнаты. Что я могла поделать? Он говорил об этом так, словно речь шла о центнере угля. Ему пятьдесят лет, и он похож на слишком хорошо одетого отставного боксера. У меня такое чувство, словно я продалась в анатомический театр... Я не погибну. Представлю себе, что меня осматривает врач. Пусть позабавится мною, так уж случилось. Не вымазавшись в грязи, из грязи не выберешься. А нам ведь хочется из нее выбраться!
Я пишу: нам. Ты понимаешь меня? Я сейчас ухожу от тебя, чтобы остаться с тобой. Ты не разлюбишь меня?..»
Шабиан сидел не шевелясь. Становилось совсем темно. Болело сердце. Он вцепился в подлокотники кресла, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел утащить его отсюда. Наконец он взял себя в руки. Письмо лежало на ковре и белело в темноте.
— Я ведь хотел стать другим, Корнелия,— сказал Фабиан.
15. Веймарские двуличные решения,
или реалистическая деловитость-к-смерти
Тотальный наблюдатель за всем — ты тотально виден насквозь.
Густав Вангенхейм. Мышеловка. 1931
Мы описываем год 1932. Карты перетасованы для последней игры. Посвященные ясно понимают, что горизонт уже сомкнулся. Альтернативы отныне могут взметнуться в глухой ярости или в беспомощной игре мыслей, но уже не смогут повернуть вспять ход событий. 1932 год — год хаотический, непостижимо сложный; он представляет собой последнее звено в цепи кризисов 1930—1932 годов, о которой Людвиг Маркузе с полным основанием сказал, что описать ее труднее, чем обычно целое столетие. В этот год сменилось за негодностью три канцлера — после того как потерпело крах правительство Брюнинга, придерживавшегося центристской ориентации. Геббельс тогда записывал в своем дневнике:
3.5.32
...Итак, начинается. Этому радуются по-настоящему. Но теперь в партии приходится молчать как рыба. Мы должны делать вид, что совершенно не заинтересованы в этом...
13.5.32
...Кризис развивается, как по программе...
30. 5. 32
Бомба взорвалась. В 12 часов Брюнинг вручил рейхспрезиденту заявление об отставке всего кабинета в полном составе. Система рушится...*
В обоих последующих кабинетах министров, правда, еще нет нацистов, но тем больше в них «незаинтересованных» и беспартийных политиков, которые уже серьезно заняты деполитизацией политики. При Папене и Шляйхере доминируют «министры-реалисты», которые «освободились» от тесных связей со своими партиями, чтобы иметь возможность лучше управлять в интересах «целого» — разумеется, в тесной связи с немецкими националистами, которые представляют в правительствах интересы если и не всего целого, то все же целой тяжелой индустрии. Трижды в течение 1932 года весь народ призывался к избирательным урнам: первый раз — в апреле, чтобы избрать президента, затем в июле и в ноябре, чтобы избрать рейхстаг, который, не будучи способным к действиям, в неуверенности топтался на месте — особенно после того, как в результате июльских