Критика цинического разума
Шрифт:
Выдающийся роман Эриха Кёстнера «Фабиан» начинается — и это совершенно закономерно — с такой моментальной зарисовки:
Фабиан сидел в кафе «Spalteholz»* и просматривал заголовки вечерних газет: «Над Бовэ взорвался английский дирижабль», «Стрихнин хранится рядом с чечевицей», «Девятилетняя девочка выпрыгнула из окна», «Снова безуспешные выборы премьер-министра», «Убийство в Лайнцском зоопарке», «Скандал в городском торговом ведомстве», «Искусственный голос в жилетном кармане», «Снижение добычи угля в Руре», «Подарки директору Германской государственной железной дороги Нойману», «Слоны на тротуаре», «Скандал вокруг Клары
При выстраивании в один ряд большого, малого, важного, неважного, сумасбродного, серьезного исчезает «особенное» и «подлинно действительное». У того, кому хронически приходится жить в окружении этих ложных эквивалентностей, глаза в таком вечно сум-
рачном свете утрачивают способность различать вещи в их индивидуальности и существенности; сквозь каждую отдельную вещь он видит только основной тон, серость, заботу, абсурдность. (Сцена, сравнимая с приведенными выше, есть в самом начале вышедшего в то же время романа «Гильди — одна из нас», 1931.)
Те, кто возвращается в общество после долгого отсутствия, в первую очередь и особенно ясно видят насквозь этот мир mass media; один из них — лейтенант Тунда, о котором повествует роман Иозе-фа Рота «Бегство без конца» (1927). И у него тоже взгляд человека, пришедшего извне,— он вернулся в Западную Европу после участия в гражданской войне в Сибири, чтобы застать мир, где невозможно возвратиться в тот дом, из которого ты ушел. То, что он приносит с собой — это сила отчужденности и неприятия.
Он видел невероятные события и факты, а потому ему казались странными и вполне обычные. <... > Он обладал необыкновенной способностью понимать необыкновенно разумное безумие этого города...
Естественно, речь здесь опять идет о Берлине, об этом «европейском Чикаго» (М. Твен).
«За несколько дней мы увидели: одержимого буйным помешательством и пышную процессию; премьеру фильма, съемки фильма, смертельный прыжок одного из артистов на Унтер-ден-Линден, жертву нападения, ночлежку для бездомных, любовную сцену в зоопарке среди бела дня, передвижную тумбу для афиш, которую везли ослы, тринадцать кафе для гомосексуалистов и лесбиянок... человека, который уплатил штраф за то, что он перешел площадь по диагонали, а не под прямым углом, собрание секты любителей лукоедения и собрание Армии Спасения...
Это были времена, когда литераторы, артисты, кинорежиссеры, художники снова стали зарабатывать деньги. Это были времена, наступившие после стабилизации курса немецких денег,— времена, когда открывались новые банковские счета, когда даже в самых радикальнейших журналах печатались хорошо оплачиваемые рекламные объявления, а радикальные писатели получали гонорары за публикации в литературных приложениях к буржуазным газетам. Мир уже настолько устоялся и консолидировался, что фельетонистам позволялось быть революционными...»
Карл Томас — образ вернувшегося на родину человека в спектакле Толлера — открывает, кроме того, и новую радиореальность, когда служит кельнером в Гранд-отеле. Он впервые вслушивается в цинический смысл выстраивания в один ряд всех событий и текстов
Карл Томас: Вы что, действительно слышите здесь всю Землю?
Телеграфист: Это что, новость для вас?
Карл Томас: Кого вь^слушаете сейчас?
Телеграфист: Нью-Йорк. Сообщают о большом подъеме воды в Мис-
Карл Томас: Когда?
Телеграфист: Сейчас, в это время.
Карл Томас: Пока мы говорим?
Телеграфист: Да, пока мы говорим, Миссиссипи прорывает плотины, люди спасаются бегством... Я переключаю. Последние известия со всего мира.
Динамик: Внимание! Внимание! Беспорядки в Индии... Беспорядки в Китае... Беспорядки в Африке... Париж, Париж. Косметика мирового уровня... Бухарест, Бухарест. Голод в Румынии.ь. Берлин, Берлин. Элегантная дама предпочитает зеленые парики... Нью-Йорк, Нью-Йорк. Изобретены самые большие бомбардировщики в мире. Способны в одну секунду превратить в развалины столицы Европы... Вынимание! Внимание! Париж, Лондон, Рим, Берлин, Калькутта, Токио, Нью-Йорк. Кавалер пьет только сухое вино...
О том, что эта новая ситуация онтологии mass media наносит смертельный удар классической метафизике, никто не сказал так ясно, как Роберт Музиль. 54-я глава «Человека без свойств» (1930) представляет собой предпринятую на высочайшем уровне иронии попытку противопоставить новую децентрированную, как бы бессубъектную онтологию mass media старой онтологии целостности. При этом обычное понятие буржуазного индивидуума, который стремился быть цельным, растворяется и прекращает существовать. Кульминация диалога между Вальтером и Ульрихом звучит так:
— Надо ценить, если у человека сегодня есть еще стремление быть чем-то цельным,— сказал Вальтер.
— Этого больше нет,— ответил У\ьрих.— Достаточно тебе заглянуть в газету. Она полна абсолютной непроницаемости. Там речь идет о стольких вещах, что это выше умственных способностей какого-нибудь Лейбница. Но этого даже не замечают; все стали другими. Нет больше противостояния целостного человека целостному миру, а есть движение чего-то человеческого в общей
Экскурс 10. Люди в отеле
В этом отеле «Земля» Бывали в гостях сливки общества — Они с легкой усмешкой Несли тяжкий груз жизни! Вальтер Мерит
Во времена, которые, правда, расширили горизонт людей до космополитического, но не дали им действительно приобщиться к тем благам Большого Мира, которые могут доставить счастье, отель неизбежно должен был превратиться в мифическое место. Он символизировал мечту об общественных высотах, на которых современная мимолетность существования, по крайней мере, компенсируется светским и комфортабельным блеском. В отеле, как кажется, мировой хаос еще раз соединяется в некое целое, выстраиваясь в искрящийся упорядоченный космос; как последняя органическая форма, он упорно сопротивляется беспорядочному перемешиванию и произвольности происходящего. Это возвышает отель, превращая его в централь-