Критика цинического разума

Слотердайк Петер

что это значит — жить в «современном» мире и «идти в ногу со временем», не утрачивая себя полностью в приспособленчестве к «скверному новому». В высокогорной атмосфере «Волшебной Горы» (Цауберберг) Томас Манн вел свой спор с неоциническим Веймарским духом времени, чего не заметили многие из читате­лей, полагавшие, что эти беседы на высокогорном давосском ку­рорте есть не что иное, как последние высокопарно-духовные рас­суждения в духе буржуазной образованности, ни к чему не обя­зывающие в социальном плане. На самом же деле Томас Манн ставил перед собой задачу атаковать тот дух приспособленчества, соучастия и соглашательства, который в это десятилетие неуклонно приводил в фарватер цинизма, и представить такое «позитивное умонастроение», которое не основывается на псевдонезависимом приятии смертельно-деловитых данностей. Над Волшебной Го­рой пышно расцветают, словно напоследок, образы гуманизма, который остается духовно богатым, не становясь

циническим. Изображается последняя позитивность, которая еще не является циническим позитивизмом. Это гуманность, которая уже не мо­жет существовать внизу, «на уровне моря». Высокогорье Давоса соответствует той психологической атмосфере, в которой разыг­рывается драма Волшебной Горы. Здесь юморист делает еще одну попытку подняться выше тех вершин, которых достиг цинизм, и это захватывающее дух восхождение способно убедить того, кто слышит в речах великого циника, гофрата Беренса, вой псов смер­ти. Именно он командует парадом и задает тон в этой высоко­горной атмосфере. На Волшебной Горе царит цинизм, и в первую очередь исполненная духовности хитрая закрученность прозы Томаса Манна стала причиной того, что эта книга не с такой яс­ностью, с какой следовало бы, была понята как решительный спор между двумя формами «снятия и преодоления» и двумя формами иронии. Здесь старая юмористически-ироническая традиция ве­дет борьбу с современной иронией типа «оп-ля, мы живы». Вместо цинического прыжка в сутолоку и путаницу мира ироник старой школы пытается здесь подняться над суетой. Правда, он кокетничает с современной «заброшенностью» и цинически-предприимчивой готовностью отдаться на волю волн: ведь и главный герой этой книги пускается в приключения на Волшебной Горе и дает увлечь себя высокогорному воздушному потоку эпохи; но в нем все же возникает нечто такое, что не позволяет ему превратиться в су­щество, просто плывущее по течению, это нечто являет собой неясное чувство того, что раньше именовалось «образованием» — неуловимое ощущение более высокого Я, гуманизма и позитивного отношения к жизни, противостоящее всем этим «беспутным» иску­шениям деградации и смерти.

Физиономия Веймарского смеха четко схвачена Томасом Ман­ном, по меньшей мере, трижды. И каждый раз это был смех, кото-

рый превращается в нечто самосто­ятельное, уже не принадлежащее смеющемуся. Когда ужасное и смешное оказываются в столь тес­ном соседстве, как на этой горе, где собраны в лечебнице больные ту­беркулезом, рождается смех, за который мы уже не можем нести ответственности. Мы не смеемся так, пока способны отвечать за себя. Так смеется в нас что-то дру­гое — смеется тогда, когда мы

вдруг постигаем нечто, заложенное в нас более глубоко, чем это до­ступно пониманию нашего цивилизованного Я. Так хохочет, едва успев приехать, главный герой книги, Ганс Касторп, когда его двою­родный брат самым будничным тоном сообщает ему, что зимой тру­пы спускают в долину на санях для бобслея.

— Да брось ты! — воскликнул Ганс Касторп. И вдруг разразился смехом, бурным, неудержимым хохотом, который сотрясал его грудь и за­ставлял скривиться от боли его уже слегка обветренное лицо.— На санях для бобслея! И ты говоришь мне об этом с таким спокойствием? Да ты стал совершенно циничным за эти пять месяцев!

— Вовсе не циничным,— ответил Иоахим, пожимая плечами.— С чего ты взял? Ведь это все равно уже трупы... Впрочем, может, и хоро­шо, что у нас тут становятся циничными. Сам Беренс тоже этакий старый циник, и при этом прекрасный малый, старый студент-корпорант и блестя­щий хирург. Сдается мне, он тебе понравится. Кроме того, здесь есть еще Кроковский, ассистент — нечто весьма и весьма толковое. В проспекте санатория особенно рекламируется его деятельность. То, что он занимается с пациентами расчленением души. <...>

— Чем он занимается? Расчленением души? Да ведь это просто от­вратительно! — воскликнул Ганс Касторп и на этот раз не совладал со сво­им весельем. Он уже был не властен над ним, он испытал, вслед за всеми другими, полное расчленение души, и хохотал так сильно, что слезы стека­ли у него из-под руки, которой он прикрывал от ветра глаза... (Mann Т. Der Zauberberg. Berlin, 1974. S. 10-11).

Позднее точно так же расхохочется и дядя, Джеймс Тинап-пель — консул, приехавший посетить Волшебную Гору, когда Ганс Касторп расскажет ему о всех перипетиях повседневной жизни са­натория — таких, как образование туберкул, пневмотомии, легоч­ные резекции и воспаления легких. Он почувствует, что люди этого мира способны привыкнуть абсолютно ко всему.

Однако самым великолепный, самый жуткий и самый своевре­менный смех — это непристойный и дьявольский смех от шока, которым разразился Антон Карлович Ферге. Он чуть было не сто­ил ему жизни, этот ужасный смех на операционном столе, во время операции на легких. Это был плевральный шок, наступающий при хирургических вмешательствах такого рода. Послушаем

рассказ

Ферге об этом «сучьем» переживании, при котором смеющийся уже не узнавал себя в своем смехе — словно в нем смеялся кто-то дру­гой, доводя его до смерти.

Добродушные серые глаза господина Ферге расширялись, а его лицо становилось мертвенно-бледным всякий раз, когда он принимался расска­зывать о событии, которое могло иметь для него самые ужасные послед­ствия. «Без наркоза, господа вы мои. Ладно, наш его не признает, он запре­щает его в таких случаях, все, конечно, понимаешь и соглашаешься, как разумный человек. Но местный-то глубоко не проникает, господа вы мои, он замораживает только сверху, и когда тебя вскрывают, чувствуешь толь­ко давление. Лицо мне закрыли, чтоб ничего не видеть, и ассистент меня держит справа, а старшая сестра — слева. Значит, лежу я, на меня давят, и это тело мое разрезают и оттягивают зажимами в разные стороны. Но тут слышу — господин гофрат говорит: „Так!", и в этот момент он начинает тупым инструментом — надо тупым, чтобы не проколоть раньше време­ни,— нажимать там и сям на плевру: он тыкает, чтобы найти место, где ее проколоть и впустить газ, и когда он это делает, когда он водит туда-сюда инструментом по моей плевре,— господа вы мои, господа вы мои! — тут уж начинается такое, что мне совсем кранты, просто что-то неописуемое. Плевру, господа вы мои, трогать нельзя, она не хочет, чтобы ее трогали, это — табу, она ведь специально спрятана внутри тела, изолирована и не­доступна, раз и навсегда. А тут он все вскрыл и давай в нее тыкать. Госпо­да вы мои, вот тут-то мне и стало худо. Ужасно, господа вы мои, никогда я даже и не думал, что бывает такое мерзейшее и сучье ощущение на зем­ле — разве что только в аду! Тут со мной вышел обморок, да три обморока сразу: один — зеленый, другой — коричневый, третий — фиолетовый. Мало того, от этого плеврального шока у меня так обострился нюх, господа вы мои, что просто невозможно — так понесло сероводородом, что совсем невтерпеж, наверное, так пахнет в преисподней. И в довершение всего я услышал свой смех, когда совсем подыхал,— но это был не человеческий смех, это был самый похабный и отвратительный смех, который мне когда-либо доводилось слышать в жизни,— ведь когда трогают твою плевру, господа вы мои, ощущение такое, будто тебя самым неприличным образом щекочут с нечеловеческой силой, и стыдно чертовски, и мука неописуемая. Вот так-то, и никак иначе. И все это — плевральный шок, избавь вас от него Бог» (Мапп Т. Op. cit. S. 374-375).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

То, что сегодня устало движется к закату, Завтра вновь взойдет, возродившись. Что-то останется утраченным в ночи — Будь начеку. Не смыкай глаз.

И. фон Айхендорф. Сумерки. 1815

Вероятно, просто только это:

мое сердце потихоньку притягивает к себе коршунов. Для того, кто уже не видит никакой страны слева, Земля, стремительно вращаясь, скоро примчится,

как истертая шина, на вечную свалку. Тра-ля-ля-ля, только теперь не беги сразу

к мамочке, ощутив себя одиноким в пустыне...

Петер Румкопф. Автопортрет. 1979

В самом начале истории европейской философии появился смех, не питавший никакого почтения к серьезному мышлению. Диоген Ла-эрций рассказывает, как прародитель философии Фалес, отец иони­ческой натурфилософии и первый среди великих мужей, олицетво­рявших собой высоту западного рационального мышления, однаж­ды вышел из своего дома в Милете в сопровождении старой служанки, чтобы предаться изучению небес. При этом он упал в канаву, «и старуха ему сказала: „Что же, Фалес? ты не видишь того, что под ногами, а надеешься познать то, что в небесах?"»*.

С этой насмешки начинает существовать второе, в значитель­ной степени незаметное, не подвергавшееся особым историческим воздействиям измерение истории философии — история «снятия и преодоления» философии. Это больше традиция физиогномически-красноречивых жестов, чем история текстов. Тем не менее она, как традиция, соткана столь же плотно и надежно, сколь и та, в которой записывались, повторялись в устном предании и усваивались вели­кие учения. В этой, скорее, крайне немногословной традиции намеча­ется некоторое количество сохраняющихся в неизменности жестов, которые вечно возвращаются на протяжении тысячелетий с архетипи-ческой силой инерции — притом что исходные мотивы, их вызыва­ющие, способны меняться: скептическое покачивание головой; зло­радный смех; пожимание плечами, после которого происходит воз­вращение к вещам менее отдаленным; реалистическое удивление тому, что именно духовно богатые люди оказываются наиболее беспомощ­ными; упорная приверженность серьезности жизни — в противовес легкомысленному плетению словесных гирлянд из абстракций. Здесь то, что придает величие философскому мышлению, разоблачается как выражение слабости — как его неспособность решать малые задачи и как отсутствие духа для того, чтобы видеть очевиднейшее.