Кривая империя. Книга 4
Шрифт:
— «Коли его в пузо, да под мышки!», — на ходу объяснял Ефремов методы борьбы с «танками» противника. Возникла обширная свалка. Тут в нее влезли и другие желающие «спасти государя». Возбужденные катавасией, наши благополучно били французов 5 и 6 октября и погнали их от Лейпцига то рысью, то галопом. «Имея впереди себя самого государя императора, армия наша бодро и смело подвигалась к столице Францусской земли — городу Парижу»...
Вот оно! Вот логово мирового коварства, вот развратные соблазны, вот непостижимые тайны «францусской» любви! Вот оно — исполнение тайных мечтаний, щекотавших наше обоняние тонким перышком дорюриковского ковыля! Париж! (Далее следует читать под пение Эдит Пиаф, Мирей Матье и Джо Дассена)...
«Вечером 13
4 февраля 1814 года Платов подошел к сильно укрепленному Намюру, начал осаду и сразу предпринял ночной штурм. Город сдался, обманутый ложными ночными кострами. Французы, видите ли, по кострам насчитали несметное количество пехоты, которой у Платова отродясь не водилось. 18 марта случилось последнее сражение, «к утру 19 марта русские овладели всеми валами и рвами Парижа, и в 10 часов утра государь император Александр I вместе с королем прусским вступил в завоеванный город».
Тут наступил мир, братание с англичанами, народные гуляния по Монмартру, беглый курс познания, чего раньше не знали, да и по домам!
Наполеон остался без портфеля и убыл на средиземноморский остров Эльба. Можно было начинать мирную жизнь при полных авторитетах.
Авторитеты эти съехались в Вене, чтобы поделить-таки Европу по-честному. Дележке мешало дурацкое единогласное обещание, данное вслух, — восстановить все порушенные монархии в прежних священных границах. То есть, как бы воссоздать бывший европейский СССР после десятка лет республиканской вольницы. Идея нелепая и неосуществимая. К тому же, каждому авторитету хотелось урвать побольше из завоеванного.
Русский царь объявил, что не покинет милую Польшу, хоть дерись.
Немцы прусские с ним тайно согласились в обмен на Саксонию.
Ангичане решили прикарманить Мальту.
Австрийскому императору стало тоскливо. Он настоял на включение в венские репетиции пострадавшей стороны. Из Франции мгновенно подскочил Талейран — бывший наполеоновский, а ныне королевский министр иностранных дел. Этот гений устной речи за пять минут запутал все переговоры, доказал на пальцах, что нужно восстановить все границы, Польшу воссоздать вне России, Францию — с Мальтой, Германские и Итальянские королевства — в пределах Священной Римской Империи со столицей в гостеприимной Вене. Переговорщики только рты разинули.
Наш Александр — главный победитель — нервно поправил парадный меч.
Англичане и австрияки со страху перед донским казачеством и калмыцким чудачеством сразу заключили тайный сговор в трех экземплярах: воевать против России. Запахло крупной войной.
Но тут выручил Наполеон. Он высадился в курортной средиземноморской зоне 1 марта 1815 года и через три недели уже командовал сменой портретов, перин и простыней в своем парижском дворце. Среди перин и был найден третий экземпляр позорной сепаратной грамоты о союзе Англии, Франции и Австрии против России. Наполеон не отказал себе в удовольствии послать крамольный документ в Вену «брату Александру». Австрийский канцлер Меттерних был чуть не в морду бит взбешенным русским героем.
Однако, честной компании стало не до восточных единоборств. Империя Бонапарта стремительно возрождалась. Тут уж по-быстрому подписали мирный договор с разделом Европы, и Россия получила Польшу почти целиком. Пришлось только кусок западноукраинской Галиции уступить Австрии.
И навалились на Бонапарта. Произошла успешная битва при Ватерлоо, Наполеона загнали в атлантическую пустыню — на остров св. Елены и стали медленно травить мышьяком. Оккупационные войска союзников вернулись с бельгийских и прочих баз в Париж, восстановили гнилую фишку — короля Людовика XVIII, и составили Священный союз, чтобы больше не допускать Европу до республиканского позора. Наш Александр играл тут главную роль. В общем, союз нерушимый монархий свободных сполотила навеки великая Русь. Европа оцепенела.
А в России, наоборот, смиренной стойки во фрунт не наблюдалось. Народ дрожал мелкой послевоенной лихорадкой. Оно и понятно, мужиков побили, развратили, растащили. Добра и денег угробили немеряно. Опять подорвали корень народный, никак не укоренявшийся и ранее.
А самое страшное, — случилось то, что у нас всегда бывает от победоносных войн — полная шиза в национальной элите. В чем она состоит? Вот в чем. Помещики начинают судорожно эксплуатировать крепостных, восстанавливая довоенные удобства и удовольствия. Высшие военные надуваются римскими триумфаторами, щеголяют в лавровых венках по художественным студиям, желают победоносно маршировать далее. Высшие чиновники остаются без конвоя, ибо государь поднялся на ступень выше в направлении божественных небес и унимать их от воровства не удосуживается. И, наконец, основная точка идиотической фиксации — призрак поверженного Парижа, встает в завистливой генетической памяти, бродит по российской Европе. Солдаты, вернувшиеся из галантерейного похода, бунтуют; по Волге в 18 году бурлит и горит.
Но еще каверзней приходится мыслящей части демобилизованных оккупантов. Эти сыны отчизны, вспоенные не столь березовым молоком родины-матери, сколько бульварными романами и будуарными фимиамами — всё парижской мануфактуры — теперь живьем ощутили дыхание буржуазной заразы, настоловались в кафе, нагулялись по монмартрам и прочая, и прочая и прочая. От таких порочных примеров русский человек дуреет и начинает чудить. Казачий атаман Платов, например, судорожно строит на каменистом безводном холме новую донскую столицу по версалеподобным чертежам Де Волана. А просвещенные пестели штабные и гарнизонные ударяются в массонские ложи с прицелом на конституцию, республику, далее — везде.
Появляются крамольные, но не истерические, типа радищевского «Путешествия», а строгие и скучноватые статистические исследования Арсентьева, Куницына и прочих, которые наглядно показывают хозяйственную несостоятельность крепостного права, убогость экономической системы России.
Просвещенные гвардейские дембеля, воротясь в свои деревни, стали плохо спать. После шампанского их еженощно навещал призрак французского короля Филиппа Красивого, который еще во времена нашего татарского ига отменил сельское рабство в своих владениях. О том, что он также сжег за экономическое самоуправство целую ватагу вот таких же демобилизованных тамплиеров, почему-то не вспоминалось. Царь этих мечтаний вовремя не пресек. А тут еще свежеприсоединенная Польша, сохранившая Конституцию, торчала в теле России заразной щепкой. Александр на открытии польского Сейма в 1818 году из вежливости брякнул о «возможности распространения конституционного устройства на все страны, провидением моему попечению вверенные». Многие поняли это правильно: «было бы сказано...», но немногие разгорячились всерьез. Спустить пар по-тихому победитель не сообразил, и на правительственную поверхность снова всплыл Аракчеев. Должен же был кто-то вонзить стальные челюсти в размякшую Россию, пока великий государь предается мечтательности, перемежаемой укоризнами больной совести?