Кривое горе. Память о непогребенных
Шрифт:
Позднесоветская литература переоткрыла этот жанр заклинания змей. Первый роман Юрия Мамлеева, «Шатуны», был написан в 1966 году (опубликован на Западе в 1988-м, в России — в 1996-м). Главный герой «Шатунов», Соннов, может говорить только с трупами, предпочитая тех, кого убил сам. Соннова не интересуют ни женщины, ни работа, ни вообще что-либо, кроме мертвецов. Кульминацией романа становится случайное убийство студента, после которого Соннов ведет долгий, возвышенный диалог с его трупом. В своей прозе Мамлеев описывает ключевой парадокс посткатастрофической культуры — ее навязчивый интерес к мертвым, мешающий ей общаться с живыми. Действие романа происходит в дачном поселке. Один из его жителей, умирающий профессор, вместо смерти или после нее превращается в полуптицу-получеловека. Другие персонажи называют этого монстра «куротруп»; это и пародия на классических сфинксов, и карикатура на советскую интеллигенцию. Полный хаотических аллюзий на символистскую прозу, роман Мамлеева стал одним из первых примеров нового жанра, который критики 1990-х не без основания назвали «некрофильским».
Отец Мамлеева был психиатром, который среди прочего писал о Фрейде; он погиб в ГУЛАГе в 1940-х годах. В «оттепельной» Москве Мамлеев стал вождем ее «мистического подполья» {454} , а в 1975 году эмигрировал в США, дописал «Шатунов» в Париже и вернулся уже в постсоветскую Россию. Тут он подружился с Александром Дугиным, который только учился сочетать мистицизм с яростным национализмом.
В своей рецензии на «Шатунов» Дугин писал, что Федор Соннов «стремится использовать отходящую душу каждой новой жертвы своей как трамвай в потустороннее»; Дугин нашел тут «жуткую истинность»
454
В интервью В.В. Бондаренко Мамлеев рассказал, что его отец Иван Иванович написал книгу «Фрейдизм и религия» (Я везде — «не свой человек» — интервью с Юрием Мамлеевым // Лебедь. 2008. 6 апреля. № 562 ). С таким названием известна только одна книга: Майский В.И. Фрейдизм и религия. М.: Безбожник, 1930.
455
Дугин А. Тамплиеры пролетариата. М.: Арктогея, 1997.
456
В аналитическом смысле это близко различению между «отыгрыванием» и «проработкой» травмы у Доминика Ла Капры. См.: LaCapra D. Writing History, Writing Trauma. P. 141. В этом отношении интересны культуральные исследования фильмов ужасов: Coates Р. The Gorgon’s Gaze: German Cinema, Expressionism, and the Image of Horror. Cambridge: Cambridge University Press, 1991; Lowenstein A. Shocking Representation.
«Реальность чертовщины в нашу пору несравнима с предшествующими эпохами» {457} , — писал Ефим Эткинд в 1992 году. Постсоветские черти кажутся более реальными и чаще появляются в текстах, чем их предшественники в русской и советской литературе {458} . В постсоветский период у творцов «жуткого» появился общепризнанный лидер — Виктор Пелевин. В его книгах мы встречаем множество монстров, которые, как им и положено от века, сочетают человеческие черты с нечеловеческими — звериными или технологическими. В одном из своих ранних эссе Пелевин трактует советский опыт как зомбификацию всей страны. Отталкиваясь от теории американского антрополога Уэйда
457
Эткинд E. «Человеческая комедия» Александра Галича // Эткинд Е. Психопоэтика. СПб.: Искусство, 2005. С. 697.
458
Первую попытку прочитать советский фольклор как отражение социалистического опыта см. в кн.: Balina М., Gostilo Н., Lipovetsky М. (eds.). Politicizing Magic: An Anthology of Russian and Soviet Fairy Tales. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 2005.
Дэвиса (в его книге «Змей и радуга», 1985), Пелевин описывает, как гаитянские тайные общества превращают людей в зомби — хоронят их, выкапывают на следующий день и продают плантаторам. Пережившие советский период, считает Пелевин, испытали нечто подобное. Он предлагает читателю представить себе «бульдозериста, который, начитавшись каких-то брошюр», решил снести старый поселок, чтобы построить на его месте новый. Неожиданно «бульдозер вдруг проваливается в подземную пустоту — вокруг оказываются какие-то полусгнившие бревна, человеческие и лошадиные скелеты, черепки и куски ржавчины. Бульдозер оказался в могиле». Этот бульдозерист — зомби, возвращающийся в могилу, из которой вышел. Советский поселок стоит на останках лагеря: попытайся что переменить — и провалишься в таящийся под ногами ГУЛАГ. «Многие зомбифицированные были членами Союза писателей, так что зомби описаны снаружи и изнутри» {459} . Бывший заключенный Вениамин Иофе выразил эту мысль более прямо. Выживание в советском лагере, сказал он, означало символическую смерть, которая всегда угрожала стать реальной. Каждый выживший возвращался из страны мертвых, писал Иофе; подобно Пелевину, он воображал, что вся страна придет к новой жизни, выйдя из советского небытия {460} . Отсюда специфическая роль фигуры прозопопеи (олицетворения) в постсоветской литературе. Этот классический троп позволяет авторам говорить с мертвыми и за мертвых посредством «отсутствующего, покойного или безголосого существа» {461} . В постсоветской прозопопее воображаемые, но незаменимые голоса обычно отданы восставшим из мертвых — зомби, привидениям и монстрам.
459
Пелевин В. Зомбификация // День и ночь. Красноярск. 2004. № 4; републиковано в кн.: Пелевин В. Relics: Раннее и неизданное. М.: ЭКСМО, 2005. С. 297—334.
460
Иофе В. Границы смысла. С. 26.
461
de Man Р. Autobiography as De-Facement //de Man P. The Rhetoric of Romanticism. New York: Columbia University Press, 1984. P. 76.
Персонажи пелевинской «Жизни насекомых» (1993) — говорящие насекомые, похожие на растерянных советских граждан, которые пытаются выжить в новую эпоху. Герои «Священной книги оборотня» (2004) — оборотни, в романе «Empire V» (2006) — вампиры. Несомненно, эти образы являются карикатурой на амбициозную, но неуклюжую московскую элиту; однако в них скрыт и более глубокий смысл. Рассказчик «Священной книги» — лиса, которая умеет превращаться в девушку. Работая в Москве проституткой, она встречает генерала ФСБ, который оборачивается волком. Время от времени генерал ездит на север, где среди опустевших лагерей воет у истощившихся скважин, моля духов послать еще нефти {462} . Вампиры в «Empire V» — не привычные паразиты, сосущие человеческую кровь, подобно одушевленным комарам. Современные вампиры разводят и доят людей, как фермеры скот. Сделавшись вампиром, главный герой утешается тем, что эта смена идентичности не более радикальна, чем был переход от советского детства к постсоветской юности: «Странным, однако, казалось вот что — эпоха кончилась, а люди, которые в ней жили, остались на месте... И мир стал совершенно другим... Было в этом что-то умопомрачительное» {463} .
462
Более примитивную вариацию на ту же тему см. в романе Павла Крусанова «Укус ангела» (СПб.: Амфора, 2000). В романе представлена альтернативная история, в которой победившую в войне Российскую империю возглавляет диктатор русско-китайского происхождения, окруженный магами и чудесами (узнаваемая сатира на «политтехнологов» 1990-х и 2000-х), и вдобавок каннибал-гермафродит.
463
Пелевин
Юного вампира обучают двум искусствам — «гламуру и дискурсу», которые одинаково важны для новой России: это такие дискурс и гламур, которые помогают вампирам властвовать над людьми, но не дают возможность людям изгнать вампиров.
Колебания между оборотнями и вампирами в романах Пелевина исторически обоснованы. В славянском фольклоре собаки, волки и волки-оборотни считались главными врагами вампиров. Непогребенный труп превратится в вампира, если его не съедят волки {464} . Враги жуткого, волки и собаки, играют свою роль в культурной памяти о советском прошлом. В ранней прозе о ГУЛАГе — «Верном Руслане» Георгия Владимова (опубликован на Западе в 1975-м, а в России — в 1989-м) — сторожевой пес оказывается более правдивым свидетелем лагерной жизни, чем охранники и заключенные. «Охота на волков», одна из знаменитых песен Владимира Высоцкого — коллективного голоса бывших заключенных, — написана от имени загнанного волка. Бродячие собаки появляются в первых и последних кадрах фильма Ильи Хржановского «4» (сценарий Владимира Сорокина). В этом фильме собаки и охраняют людей, и убивают их, и пожирают их жуткие изображения. Кажется, что они скоро захватят всю Москву. В этом же контексте можно понять успех перформансов Олега Кулика, в которых художник лает, рычит и кусается, как собака. Возможно, он таким способом пытается разогнать духов прошлого и вернуть москвичей в настоящее {465} .
464
CM.: Barber P. Vampires, Burial, and Death. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1988. P. 93. Основываясь на учении астрологов и работах Дюрера, Вальтер Беньямин писал об особой связи меланхолии с собаками. См.: Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. С. 155—158. Об истории оборотней см.: Агамбен Дж. Открытое. Человек и животное. М.: РГГУ, 2012.
465
Олег Кулик был соавтором Владимира Сорокина в нескольких проектах. Анализ постсоветского художника-собаки см. в: Рыклин М. Pedigree Pal: Путь к английскому догу // Рыклин М. Время диагноза. М.: Логос, 2003. С. 264—277.
Оправдание
В позднесоветском и постсоветском романе главным героем часто становится историк. Герой романа Дмитрия Быкова «Оправдание» (2001) — молодой московский историк Рогов. Его дед был арестован в 1938 году. Захваченный памятью о деде, которого он никогда не видел, Рогов развивает собственную теорию сталинизма. «Репрессии», думает он, не могли быть «необоснованными», у них должны были быть смысл и назначение. Рогов считает, что невыносимые страдания жертв были способом отбора тех, кто способен был их пережить. Те, кто сломался под пыткой и признался в несуществующих преступлениях, этим предали Сталина, и их отправили в расход. Зато тех немногих, кто сопротивлялся пыткам до конца, тайно спасли, вылечили и отправили на переподготовку {466} . Именно они изменили ход Второй мировой и холодной войн, считает Рогов. Вдохновленный собственной теорией, историк едет в Сибирь, чтобы найти деда. Он не погиб, надеется Рогов, а живет в секретной резервации. В Сибири Рогов попадает в тайное сообщество сектантов и на закрытый курорт, где новые русские предаются садомазохистским удовольствиям. В конце концов он кончает самоубийством, утопившись в болоте. Его тоска по деду начинается как меланхолия (неспособность отделить себя от утраченного), а завершается паранойей (навязчивой идеей, которая проявляется в виде бреда).
466
Логика пытки у Быкова отличается от более привычного нам понимания, например в «Слепящей тьме» Артура Кёстлера (1940). У Кёстлера пытка помогает убедить правоверного партийца, что партия требует от него признания как новой жертвы ее делу.
Поэт, писатель и критик, Быков — один из самых популярных российских интеллектуалов начала XXI века. В первом же своем романе он прикоснулся к оголенному нерву постсоветской памяти. Прямая связь между дедами и внуками делает неактуальным поколение отцо в {467} .
Этот мотив — потерянное отцовское поколение — ввел еще Андрей Битов в романе «Пушкинский дом». Герой романа — молодой историк литературы Лева Одоевцев — отказывается от советского опыта, отрекаясь от своего жалкого отца и восхищаясь выжившим в ГУЛАГе дедом. В отличие от родившегося слишком поздно Рогова Одоевцеву удается найти деда, хотя тому не интересен внук (см. главу 3). Оба романа противостоят советской истории и отчаянно ищут ее смысл.
467
Это построение развивает хорошо известную теорию «литературных поколений», выдвинутую Виктором Шкловским в работе «О теории прозы» (М.: Круг, 1925). Как и в генеалогической модели Шкловского, персонажи Битова и Быкова отказываются от непосредственных предшественников (отцов) ради более далеких предков. Венгерский писатель Петер Эстерхази в романе «Исправленное издание» рассказывает историю сына, который обнаружил в архиве доказательство того, что его любимый отец был секретным агентом, донесшим на друзей и даже на жену. См.: Эстерхази П. Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia caelestis». М.: Новое литературное обозрение, 2008; и дискуссию о русском переводе романа в журнале «Новое литературное обозрение» (2009. № 96), включая и мою статью: Эткинд А. Сыновья катастрофы: от Эстерхази обратно к Битову // Там же. С. 225—229.
В обоих романах главные герои — историки, профессионалы памяти; но Одоевцев, несмотря на излишнюю любовь к алкоголю, становится большим советским ученым, а Рогов совершает самоубийство. Сравнение двух романов показывает, что лежащие между ними тридцать лет не облегчили боль памяти по погибшим дедам. Но видно, как конкретизируется фокус внимания: в 1970-х Одоевцев обращается к поэзии
середины XIX века, которая лишь опосредованно, в духе прозопопеи, связана с его собственной жизнью или с жизнью деда; в начале 2000-х Рогов равнодушен и к романтизму, и к семиотике. Он думает только о сталинизме, который и он сам, и автор, и многие читатели считают источником длящегося страдания.
Читая постсоветские исторические романы, забавно наблюдать, как к их фикциям присоединяются «профессиональные историки», одержимые сходными саморазрушительными идеями. В 2007 году Администрация президента Путина одобрила новый учебник российской истории. Считая сталинский террор «ценой великих достижений Советского Союза», автор учебника А.В. Филиппов полагал продуктом этого массового насилия «предельную эффективность правящего слоя».
По его мнению, чистки, пытки и убийства способствовали созданию «нового управленческого класса, адекватного задачам модернизации в условиях дефицита ресурсов, — безусловно лояльного верховной власти и безупречного с точки зрения исполнительской дисциплины» {468} . Каково бы ни было число жертв, оно не сможет перевесить эти баснословные достижения. Учебник не отрицает массового насилия, но трансформирует его смысл в духе «искупительного нарратива», который давно описан и заклеймен исследователями Холокоста. В сущности, в виде «исторической истины» в этом учебнике представлена та же идея, которую Быков в «Оправдании» изображает как параноидальный бред: массовое насилие раннесоветской эпохи помогло создать «нового советского человека», большевистскую версию ницшеанского сверхчеловека, а ныне — очень эффективного менеджера.
468
Филиппов А. Новейшая история России, 1945—2006: Книга для учителя. М.: Просвещение, 2007. С. 90. Несмотря на взрыв общественного негодования, Администрация президента поддержала идею использовать в школах исправленное издание учебника Филиппова.