Кривой дом (сборник)
Шрифт:
Я удивился, но смолчал.
По дороге мы почти не разговаривали. Я спросил, куда ее отвезти.
— Харлей-стрит.
У меня появилось неприятное предчувствие, но я ничего не сказал.
Она продолжала:
— Нет, пожалуй, еще рано. Высадите меня у Дебенхейса. Я позавтракаю там, а потом пойду к доктору.
— Я надеюсь...— начал я.
— Вот поэтому я и не хотела ехать с ними. Магда во всем видит драму.
— Мне очень жаль.
— Не надо меня жалеть. Я прожила хорошую жизнь.— Она широко улыбнулась.— И она еще не кончена.
Глава 23
Я не видел отца несколько дней. Мы поздоровались, но он был очень занят, и я отправился искать Тавернера, Он как раз отдыхал и с удовольствием принял мое предложение пойти куда-нибудь выпить.
Я поздравил его с благополучным окончанием дела, и он принял мои поздравления, но вид у него был далеко не радостный.
— Как вы думаете, они будут осуждены?
— Не могу сказать. Улики недостаточные. Многое зависит от впечатления, которое они произведут на присяжных.
— А письма?
— На первый взгляд, они кажутся компрометирующими. Они пишут о совместной жизни после смерти мужа, что недолго осталось ждать. Но, конечно, защита приложит все усилия, чтобы придать этим словам другой смысл: «Муж был очень стар, и они могли ожидать его естественной смерти». Об отравлении в письмах ничего не говорится, но есть несколько подозрительных фраз.
Все зависит от судьи. Если это будет старый Корбери, им достанется. Он ярый противник свободной любви. Защищать, по-видимому, будет Иглз или Хэмфри Керр. Хэмфри великолепен в таких делах, но он любит, чтобы было на что опереться — хороший послужной список или отличия на войне.
Знаете, Чарльз, эта парочка не очень симпатична. Она, красивая женщина, из-за денег вышла замуж за старика. Браун — неврастеник. Преступление это обычное, целиком укладывается в привычные рамки — просто трудно поверить, что они его не совершали. Конечно, присяжные могут решить, что виновен он, а она ничего не знала, или наоборот.
— А вы сами что думаете?
— Я ничего не думаю. Я собрал факты и передал дело в суд. Исполнил свой долг — и вышел из игры.
Однако я видел, что Тавернер чем-то удручен.
Только через три дня я получил возможность поговорить с отцом.
Отношения между нами были натянутые, он ни разу не упомянул о деле Леонидаса, и я почувствовал, что должен поговорить с ним начистоту.
— Я хотел бы узнать, что происходит,— обратился я как-то вечером к нему.— Тавернер не очень верит в их виновность, и, похоже, ты тоже не веришь.
Отец покачал головой и повторил слова Тавернера:
— Мы уже ничего не можем поделать. Этим займется суд.
— Ради Бога, не отговаривайся. Скажи мне, что думаешь лично ты.
— Мое личное мнение стоит не больше твоего, Чарльз.
— У тебя больше опыта.
— Откровенно говоря, я не знаю.
— Могут они быть виновны?
— О да!
— Но у тебя нет уверенности в этом?
Отец пожал плечами.
— Ну как можно быть уверенным?
— Ты опять увиливаешь, папа. В других делах ты был уверен. У тебя не было сомнений.
— Иногда не было, иногда были.
— Я бы многое дал, чтобы ты испытал эту уверенность в данном случае.
— И я.
Мы помолчали.
Я думал о двух тенях, скользнувших в сумерках, одиноких, преследуемых. Они с самого начала испытывали страх. Разве это не говорит о нечистой совести? И сам себе ответил — не обязательно. Бренда и Лоуренс были запуганы жизнью, им не хватало уверенности в себе, и они не верили в свою способность миновать опасности и поражения.
— Послушай, Чарльз,— продолжал отец,— давай поговорим откровенно. Ты все еще думаешь, что истинный виновник убийства — член семьи Леонидас?
— Нет, я только хотел бы знать...
— Ты все время думаешь об этом. И чем больше ты отгоняешь эту мысль, тем настойчивее она возвращается.
— Пожалуй, ты прав.
— Почему?
— Потому что... они сами так думают.
— Сами так думают? Интересно! Они только подозревают друг друга или знают что-нибудь наверняка?
— Я точно не знаю. Все это очень запутанно и туманно. Мне кажется, что они пытаются скрыть это от самих себя.
Отец кивнул.
— Это не Роджер. Он от всей души верит в виновность Бренды и откровенно надеется, что ее повесят. С ним очень легко — он непосредственный. Но остальные— они как будто извиняются, просят меня обеспечить Бренду наилучшей защитой. Они не спокойны. Почему?
— Потому что в глубине души не уверены в ее виновности. Но кто мог это сделать? Ты говорил с ними? Кто больше всех подозрителен?
— Я не знаю. И это доводит меня до бешенства. Никто из них не подходит под твою схему убийцы, и все же я чувствую, что один из них — убийца,
— Софья?
— Нет, Боже сохрани, нет!
— Но такая мысль приходила тебе в голову. Не отрицай. Может быть, Филипп?
— Он всю свою жизнь ревновал отца к Роджеру. Предпочтение, которое тот оказывал Роджеру, доводило его до бешенства. Но вот Роджер разорен. Старик обещает помочь. Допустим, об этом узнает Филипп. Если старик умрет, с Роджером будет покончено. О, я знаю, это абсурд...
—- Нет, не абсурд. Это ненормально, но так бывает. А как насчет Магды?
— Она ребячлива и странно смотрит на вещи. Я бы никогда в жизни не поверил в ее виновность, если бы не удивительная поспешность, с которой она отправляет Жозефину в Швейцарию. Я чувствую, что она боится каких-то разоблачений.
— И в этот момент Жозефину стукнули по голове?,
— Ну, ее мать не могла этого сделать!
— Почему нет?
— Но, папа, родная мать не станет...
— Чарльз, дорогой! Разве ты никогда не читаешь полицейские новости? Часто бывает, что мать невзлюбит кого-нибудь из своих детей. Только одного. Остальных она может любить. У нее на это могут быть свои причины.