Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Остудись, - совсем смутился Гюргий, - Посиди молчком.
Дородная красавица присела, дробно застучав ореховым огорлием. Род вспомнил её дар: щепоть боярыни с ядром ореха у своих губ. Опять в его глазах эти орехи, проколотые, как он был уверен, отравленной иглой! Зачем она их не сняла, покинув пыточную? Не успела?
– Облог, - пробормотал глазун.
– Злокозненный облог!
– А помнишь ли боярина Микулу Дядковича?
– резко вопросил Владимир.
И вновь морщинка дрогнула у рта на подбородке глазуна.
– Не знаю никакого Дядковича.
Род внезапно очутился позади Петрока, возложил руки на лобастую медвежью голову. Глазун рванулся, вскинул кулаки и вдруг обмяк, словно придавленный неодолимой силой.
– Две длани на одном челе, - произнёс Род суровым голосом Букала, глядя куда-то вдаль, в раскрытое окно, - В руках - тайна
– Живу, - сверхъестественно выдавил из себя, как душу из тела, страшное признание глазун, - живу… с Амелфой… блудно…
Тяжкую тишину прервал хруст разгрызаемого ореха и глухой грохот. Это грохнулась об пол роскошная плоть Амелфы. Она завалилась навзничь с лазоревым лицом. Застучали орехи по половицам, убегая от разорванной нитки. Розовый атлас летника веснушками осыпала ореховая скорлупа.
– Может прийти на мысль, брат, - обратился Владимир к Гюргию, - что ведалец чарами вынудил этого человека оговорить себя, - кивнул он на Петрока, - блудница же сама и второпях покинула сей свет. Волхователь на неё не глядел…
– Велю четвертовать!
– пообещал Гюргий глазуну.
– Голова твоя возвысится на шесте рядом с Кучкиной у того самого пепелища, где ты усластился грехом.
– Князь открыл дверь.
– Эй, кто там?
Вошли отроки.
– Этого - в поруб, эту - вон!
– указал он на живого и на мёртвую.
– Пусть снимет с окаянной шеи крест моей матери, - кивнул Род на глазуна.
Один из отроков сорвал с Малого серебряную цепку. Выкраденный крест был возвращён.
Когда очистили покой, его хозяин подошёл к Роду:
– Какой награды ждёшь?
Тот низко поклонился:
– Отпусти меня, княже, в лес. Надобно подлечиться.
Князь удивлённо посмотрел на Владимира, как бы приглашая его вместе с собой удивиться, и тут же отвернулся от них обоих. Глядя из открытого окна вниз, где сновала челядь, приготовляя празднества, Гюргий приговорил:
– В лес так в лес. Пусть тебя медведь лечит…
Уже на свежем воздухе, едва уселись в седла, Владимир дал волю своим невесёлым мыслям:
– Тебе легче, ты скроешься, мне ж, как на пытке, созерцать свадьбу своей любавы.
– Поскольку Род не отвечал, он опустил беседу с небес на землю: - Скажи, что тебе в путь потребно?
Лесовик, сблизив своего коня с княжеским, попросил:
– Дубовый каюк мне надобен и охотничья справа.
– Владимир кивнул. Род, мягко сжав его локоть, присовокупил: - Помозибо, мужественный человек, на твоей великой дружбе!
6
Двадцать восьмой день липеца [354] запомнился Роду на всю его оставшуюся жизнь. В этот день новорождённый город Москов ознаменовывал свои именины двумя пышными свадьбами. Подаренное Рязанским князем судёнышко уносило скитальца от этих свадеб. Дубовый каюк устремился вниз по течению Мостквы-реки, как конь в родимое стойло. Мысли юноши не желали спешить с ним вкупе. Они все ещё были гам, на Боровицком холме. Там перед прибывшими из Владимира новобрачными поставили на свадебный стол куря с калачом и солонку. Там не боярышня, а уже княгиня заменила девичий повенец бабьей кикой. Там подмужняя жена в первую брачную ночь разувала мужа. Там теперь вино выставляют куфами, а не вёдрами, стопками, чарками. Там гремит сплошное плясание и пипелование. Гудцы-скоморохи играют на гуслях, трубах, бубнах, сопелях, сурнах, домрах, волынках, смыках, свирелях… Род видит Улиту в белом платье, свободными волнами ниспадающем долу. Она взмахивает широкими длинными рукавами с затканными золотом наручами. Золотой пояс стягивает её тонкий стан. Узорчатая кайма изумрудным прибоем колышется по подолу. Круглый отложной воротник безупречной белизны напоминает об утерянной девственности. Слюбом [355] или силком празднует она свою свадьбу? А его узничество продлится теперь не сутки и не седмицу. Лето за летом, зима за зимой, и неизбежный венец всему - домовина! Хвойные пирамиды, громоздясь друг на друга, уже готовятся схоронить неудачника. Вот три сосны на яру - свидетели их первой встречи. На тех вон кустах, убежав к реке, увидел он пёстрый лепест тонкого сукна с её золотистого чела, вышитую сорочку с её белых рамен и нетронутых персей, юбку-понёву с её волнующих чресел… А вон низкий пойменный подберег, куда на руках он вынес её с такого же дубового каюка. Род и теперь причалил к этому берегу, спрятал каюк и вышел на ту поляну, где в купальную ночь встретились они с цветом разрыв-травы. Проклятая разрыв- трава! Сумасбродное пожелание стать великой княгиней! А ведь не очень-то сумасбродное… Первый сын Гюргия Ростислав (Род мельком видел его на суздальской тризне) умрёт, как ясно сейчас представилось, года через четыре. Второй сын - Иван Гюргич - уже в могиле. А третий - Андрей! Станет Гюргий великим князем, обязательно сообразно своему нраву пожелает сломать дедовскую традицию: оставит киевский стол не брату, а сыну. И сыном этим будет Андрей! Род попытался его увидеть на киевском столе в Берестове и не сумел. Странно! Должно быть, пережитые муки лишили его напрочь или на время завещанного дара провидения. Зато ложными ощущениями знобит каждый нерв. Род идёт по тому болоту, где, зная нитечку, нёс на руках Улиту, и ощущает недобрый глаз всей своей спиной. Сумерки тяжелит болотный туман. Кто в этом трясинном, глухом краю может наблюдать за ним, разве что лягушки? Вот лесная росчисть старого Букалова новца. Сюда три года назад он привёл Улиту. «Принёс голубу на свою погубу», - пророчески изрёк тогда Букал. Грудь сдавило воспоминаниями. Род не выдержал, в полный голос позвал: «Ули-и-ита-а-а!» Ответом был хриплый смех в лесной чаще. Кто мог смеяться? Леший?
[354] ЛИПЕЦ - июль.
[355] СЛЮБОМ - полюбовно, миролюбиво.
Однако бывший лесовик настолько увяз в своём горе, что совсем опростоволосился. Он не смог определить путь к последнему Букалову новцу, куда, собственно, и направлялся. Разумеется, старый волхв принял меры, чтобы чужак ни за что не вышел к его жилищу. Будет блукать около да вокруг, а заветное место останется в стороне. Но ведь Род не чужак. Лес ему - дом родной. Хотя единожды или дважды доводилось сбиваться с точки. Иной раз так запорешься в мыслях, что и в собственных хоромах перепутаешь все светлицы. Оплошавшему знатоку леса одна выручка - леший. Вот и сейчас, наполнив грудь хвойным воздухом, он издал безотказный клич: «Ух-у-у-ух-ух!» Будто бы эхо ему ответило. Он верил эху, шёл на ответный звук… И вот - знакомое подберезье, а за ним росчисть потаённого новца, где, покидая лес, прощался с Букалом.
Ноздри юноши дрогнули, потянули забытый сладостный запах. Он смотрел не на почерневшую келью, что хотя и похилилась, да сохранилась. Он тянул носом в сторону трёх дубов, заслонявших идол Сварога. Оттуда курился дым. Там приносилась жертва, осыпаемая сухими ароматными смолами. Кто её приносил?
Род бегом устремился к идолу. Перед жертвенником высился человек в Букаловом емурлаке, простирающий руки к чёрному кузнецу. Это был не Букал. Нет, конечно, не ожил, не облёкся заново плотью утопленный мудрый волхв. Спина знакома, а не Букалова.
Тонкое, как волос, чутье охотника вдруг заставило Рода на мгновение обернуться. Утреннее неведрие увлажнило мир, отчего предметы выглядели отчётливее. Из подберезья вслед за юношей вышел леший. Так можно было подумать на первый взгляд. Волосатое чудище в образе человека! На чудище рваные издирки, просящие каши моршни, а в руках лук, из которого оно целится в спину язычника, приносящего жертву. Должно быть, и чудищу эта спина знакома. Да лешие не стреляют, людского тряпья не носят. И уже в следующий миг Род очутился между стрелком и жертвенником. Выстрел был точен. Стрела попала в медную бляху на охотничьем поясе, прогнула, но не пробила медь. Род мускулами всей шеи почувствовал, как вторая стрела миновала его совсем близко. Третья просвистела над головой.
– Что с тобою, Клочко? Ты же лучший стрелок в Азгут-городке!
– раздался позади бас Фёдора Дурного.
– Найдё-ён!
– заревело чудище, в котором бывший яшник с трудом узнал одного из любимых атамановых отроков.
– Колду-у-ун! Стрела его не берет!
Сгорбленная спина в издирках исчезла в чаще. Род бросился за неудачливым стрелком.
– Стой, Клочко, стой! От меня тебе не уйти!
– кричал он в надежде образумить бегущего.
Оба застыли в конце концов у края трясины в нескольких саженях друг от друга.