Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Катаноша!
– шепнул Род, припав щекой к дрожащей шее, запустив пальцы в густую гриву.
Кликуны уже заголосили почти на каждой улице. Вечный колокол толпил народ. Только что кутившие, кузнечившие, торговавшие спешили вечевать на сходбище.
– Ах, нам не пристало быть толпыгами [363] , - придержал коня Чекман.
Не спешиваясь, они стали на приличном расстоянии от свежесбитого помоста, некрашеного, обтянутого дешёвой крашениной. Нестерпимо яркий златик солнца плавился в зените. Резали глаза слепящим блеском многочисленные купола святой
[363] ТОЛПЫГА - лезущий в толпу.
– Вон Лазарь, нынешний наш тысяцкий, - показывал Чекман.
– А вон митрополит, а рядом с ним Улеб. Сейчас он будет говорить. А в сторонке государев брат Владимир…
Сановный сухожилистый жердяй с узенькой бородкой охватил площадь гулким голосом:
– Великий князь целует своего брата, - он поцеловал Владимира, - Лазаря, - приложился к тысяцкому, - и всех граждан киевских, а митрополиту кланяется!
– Поклонился владыке.
– Какой день нынче?
– спросил мужской голос рядом с Катаношей.
– Ныне девятнадцатое вресеня, пяток, - ответила ему тётка в чёрной понке.
– Вторник да пяток - лёгкие дни, - заключил мужик.
– Кто дела начинает в пятницу, у того они будут пятиться, - сурово заметила знательница примет.
Тем временем боярин Улеб с помоста продолжал речь:
– Так вещает Изяслав: князья черниговские и сын Всеволодов, сын сестры моей, облаготворённый мною, забыв святость крестного целования, тайно согласились с Ольговичем и Гюргием Суздальским. Они думали лишить меня жизни или свободы, Бог сохранил вашего князя. Теперь, братья-киевляне, исполните обет свой: идите со мною на врагов Мономахова роду. Вооружайтесь от мала до велика. Конные на конях, пешие в ладиях да спешат к Чернигову! Вероломные надеялись, убив меня, истребить и вас. Но с нами Бог и вся правда его!
– При этих словах Улеб воздел руки к небу.
Толпа на площади взволновалась закипевшей кашей в большом котле. Люди подпрыгивали, вскидывали руки, орущие пузыри голов поднимались и опускались. Одни и те же возгласы повторялись на разные лады:
– Ради, что Бог сохранил нам князя от большой беды!
– Идём, княже, за тебя и с детьми!
На помост вскарабкался мускулистый детина в стёртой безрукавной поддевке, шваркнул картузом об пол и заорал:
– По князе-то мы своём пойдём с радостию. А прежде надобно вот о чём промыслить…
Чекман сказал на ухо своему нездешнему другу:
– Запомни этого: дурной малый! Преданный человек Улеба. Не головой дурен, сердцем. Зовут его Кондратей Шорох.
– Вспомните, - орал Кондратей, размахивая волосатыми большими руками, слишком длинными для сермяжных рукавов напяленной под поддёвку рубахи, - осьмидесяти лет не минуло, вспомните! При Изяславе Ярославиче глупые люди выпустили из заточения злеца Всеслава и поставили себе князем. Сколько бед принёс киевлянам этот полочанин Всеслав! Осьмидесяти лет разве мало, чтобы запомнить? А ныне Игорь Ольгович, враг нашего князя и наш, давно уж не в заточении, а в Федоровском монастыре. Вы все уйдёте к Чернигову и с детьми, а его так оставите? Сколько новых бед будет Киеву! Нет, сперва умертвим первого Ольговича, а тогда пойдём накачать второго Ольговича и
– Да умрёт Игорь!
– крикнул неподалёку от Чекмана с Родом надрывный голос.
– Это же лавочник Гришка Губан, - углядел крикуна берендейский княжич.
– Этот не станет задарма горло драть.
– Смерть! Смерть!
– раздалось с другой стороны.
– Этот-то чего?
– удивился Чекман.
– Он не вечник.
– Да умрёт Игорь! Смерть Игорю!
– рвались крики из толпы.
И Чекман узнавал в ближних горлопанах то Фильку-шапошника, то Федотку Ореха, портного.
– Наймит?.. Тоже наймит?
– всякий раз при этом спрашивал Род. И смутно вспоминал рассказ вестоноши Олдана о событиях годичной давности, когда Игорь Ольгович, преданный своими боярами, не сумел защитить великокняжеского стола и оказался в заточниках. Кажется, среди этих предателей-бояр был Улеб.
– Я ж тебе говорил: ба-а-альшой хитрец!
– подтвердил Чекман предположения друга.
А толпа уже поползла змеёй к Федоровскому монастырю. Люди озверевали.
– Изяслав не хочет убийства! Игоря накрепко стерегут!
– кричал с помоста Владимир, великокняжеский брат и наместник в Киеве.
– Идите лучше помогать Изяславу, как он велел…
Примерно то же кричали митрополит Клим, тысяцкий Лазарь, Владимиров боярин Рагуйло. Их не слушали. Кто-то, перекрывая общий шум мощным басом, возопил, обращаясь к вельможам:
– Добром с Ольговичами не кончить ни вам, ни нам!
Кто возопил? Да тот же Кондратей Шорох. Его голос.
Между тем Улеба с помоста как ветром сдуло.
– На одном вече, да не одни речи, - сказала тётка в монашеской понке, знательница примет.
– Начался зыбёж, - заметил Чекман, - Нам надобно покидать вече.
– Я не покину, - твёрдо ответил Род.
– Вон великокняжеский брат поскакал останавливать толпу. Я ему помогу.
Чуть-чуть пришпорив Катаношу, он оказался почти рядом с Владимиром Мстиславичем.
– Заезжай, князь, справа, я - слева. Мы их не пустим!
– прокричал Род.
Правитель города с удивлением обернулся. Незнакомца тут же окружила княжеская сторожа.
– Это мой храбрый спаситель, князь. Помнишь, рассказывал?
– крикнул Чекман из-за отрочих спин.
– А, Чекман!
– заулыбался Владимир.
– Потом познакомлюсь с твоим спасителем. Сейчас - скорее к монастырю. Толпа уже заняла весь мост. Тут мы не протолпимся. Едем в обход мимо Глебова двора.
Род, окружённый отроками, вынужден был свернуть в сторону следом за Владимиром.
– Эх, вернее бы с толпой через мост! Слышишь, отрок?
– обратился Род к наиболее ближнему и самому бородатому из окружавших его, увешанному золотыми цепями.
– Не отрок я, а боярин. Зови меня Михаль, - добродушно осклабился бородач.
Слишком уж долго пробиралась горсть конников закоулками, уличками, пока не выехала к монастырским воротам. Вновь предстояло проталпливаться сквозь многолюдье. «Ум! Ум! Ум!» - тщетно призывал к уму большой испуганный колокол. Ума в людях не наблюдалось. Род издали разглядел, как с церковной паперти сводят схимника с криками: «Побейте! Побейте!» В церкви, очевидно, шла служба, в чёрном дверном проёме мерцал свет паникадила. Неужто убийцы прервали саму божественную литургию? Пока Род искал платную коновязь для Катаноши, обречённого уже подвели к воротам. С него яростно совлекали схимничьи одежды и раздирали их.