Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии - церковь Богородицы и, само собой, как водится, - детинец.
В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять - двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.
– Златоверхий Храм Богоматери!
– торжественно объявил Силка и деловито зачастил: - Сыщу место для постоя, разгружусь,
Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.
В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя [498] .Род истиха приблизился к нему:
– Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?
[498] КУКОЛЬ - монашеский головной убор.
Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…
Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!
– Глебушка?
– вопрошая, позвал Род.
– Батюшка!
– Юноша бросился к его груди.
– Как узнал меня?
– Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.
– Иноческая одежда на тебе?
– сокрушённо молвил отец.
– Я ещё не инок, - сказал Глеб.
– Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.
Род жадно притянул его к себе.
– Нет, не отдам.
– И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: - Пошто тебе монашество?
– Есть два состояния в сей жизни, - самозабвенно стал объяснять Глеб.
– Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое - ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.
– Будь, как все, обыкновенным, - убеждал Род.
– Что влечёт тебя до срока покинуть мир?
– Зло, - выдохнул Глеб.
– Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.
Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.
– Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…
Ланиты Глеба почервленели.
– Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, - указал он.
– Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.
– Да, камень холоден, - признался Род.
– И плоть безжизненная холодна, как камень, - тяжело добавил он.
– «Не желай жены, а желай сына» - завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?
Глеб
– Клянусь, - произнёс он, - пока ты жив, буду с тобой. Мы пособоруем, как нам быть далее. Мой названый отец сулит удел отверженному не в своём, а в Божьем царстве.
– Не надобно нам царства, - жарко внушал Род.
– Земля ещё покуда велика. Что ж, не найдём себе удела в ней? Мне этот удел ведом. Пусть не сладкий, не боярский, зато не рабский. Удел отшельников! Здесь, в людской гуще, - все рабы, даже князья. Рабы своих страстей, рабы друг друга. Там мы сами себе будем государи. Только бы выбраться отсель! Пойдём скорее…
Обнявши сына, он повлёк его из храма.
– Постой. Предчувствие дурное меня удерживает, - оперся Глеб.
Род отвечал самонадеянно:
– Со мной не бойся.
Он многажды угадывал любые западни судьбы. Привык к всевидящему глазу чуткости. Теперь же этот глаз молчал. Он ничего не видел. Стало быть, ничто не затаилось впереди, не стерегло. Глеб отцу повиновался…
Лишь покинув храм, ©становясь на паперти, Род обнаружил, что глаз предчувствия не просто ничего не видел. Этот глаз ослеп!
С полдюжины вооружённых кметей явно дожидались у ворот ограды. Дождавшись, бросились, отторгнули от сына, заломили руки… Вот это им не очень удалось. Отброшенные, словно свора псов медведем, они снова яростно напали. Род вновь их сбросил.
– Прочь! Пошли прочь!
– срывающимся голосом приказывал тем временем, сверкая взором, Глеб Андреевич.
– Сам, княжич, ступай прочь, - рявкнул один из кметей, видимо, старшой.
– Тут твоё дело стороннее…
– Нет, не стороннее…
Ему не дали досказать. Вновь закипела свалка. Род, переживший смерть Улиты как свою, лишённый способности влиять на ближнего, предвидеть людские судьбы, понял неожиданно, что потерял не все. При нем остались сила, ловкость. Они - не дар разрыв-травы, они природный дар. Могучий кметь отшвырнут, как травяной мешок. Висок его попал на камень, показалась кровь. Увидев её, Глеб затрясся и вскричал:
– Отец, не надо!..
Руки Рода опустились. И вот уже они в железах.
– Взят ты великим князем Андреем Гюргичем за дерзостное воровство твоё!
– объявил тот, что прежде отгонял Глеба.
– Прощай, сын!
– воскликнул Род.
Глеб что-то отвечал. Отец уже не слышал. Его сзади оглушили, чтоб легче было довезти.
5
О нежданное счастье! Он не в порубе и не в иной темнице. Доставлен гостем в великокняжеский дворец. Помещён в подклет, в камору о двух окнах, настолько мелких, что, высади дубовую оконницу, - и не пролезешь. Однако стол, скамья и лавка для спанья - все как в жилище человеческом, не скотском. И дневно-ночной посуды нет, смердеть не будет. Постучи в дверь, сведут в задец. Считай, что заперт в доброй келье, как летописец, чтобы трудился, не ленясь. Да вот забыли дать писало с чистым свитком. Зато еду принесли вытную, не заподозришь и не подумаешь на окорм проверить. Нет, тут не киевское мерзкое узилище, куда завлёк обманом Ярун Ничей. Пожалуй, не придётся делать гуся. За что же честь такая от Андрея Гюргича?