Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Нужда поговорить с глазу на глаз, - попросил Род Якима.
Тот отёр парчовым рукавом очи и обернулся к своему обществу:
– Други! Мой брат вернулся. Именем Родислав, пореклом Пётр. На двадцать лет, почитай, волею злеца Андрея судьбина забросила его в дальние край. И вот он здесь! Прошу любить, жаловать…
Все стали подходить. Потянулись руки для приветствия.
– Ефрем Моизович, тиун великокняжеский, - знакомил Яким, указывая на утешителя в круглой шапочке.
– Анбал Ясин, придворный ключник, - представил он бритоголового восточного человека, игравшего с голоусом в тавлеи.
–
Все уселись. Фиалы доброго вина содвинулись. Языки быстро развязались.
– Рады чествовать близкого Якимушке человека, - ласково улыбался Роду Ефрем Моизович.
– В сей чёрный час соединило вас горе личное, а нас общее. Угасает госпожа наша ненаглядная, сестрица ваша страстотерпица.
– Слушай, как не угаснуть от такой жизни? Скоро все угаснем, - грубо влез в разговор Анбал.
– Разве это жизнь, ты скажи!
– обратился он к Роду.
– Любимцы меняются, как застольные яства, порядки - как порты на заднице богача. Вчера - дружина, а нынче - двор! Раньше - гриди, теперь - придворные! Я - придворный ключник! Красиво, да? А поглубже вникни: гридь был товарищ князю, придворный - его холоп!
– Все мы холопи Андрея Гюргича, - поддакнул голоус Пётр.
– Хочет - к сердцу прижмёт, хочет - к черту пошлёт.
Ефрем Моизович вскинул клинышек бороды:
– Умерьте пыл. Дозвольте бывальцу, братцу Якимушки, порассказать о дальних краях.
Поддавшись на уговоры, Род стал потонку поведывать внимающим вполуха пиршебникам о жизни за Боспором и Гелеспонтом: о Зевксипповых банях в Царьграде, кои отделаны мрамором, украшены статуями великих людей, пред чьими мёртвыми взорами мужи и жены совершают совместное омовение; о землях сельджуков, живущих на острове Елевферии, по-гречески - острове свободы, где свободою и не пахнет; о сарацинах, занявших аж у Геркулесовых столпов чужие берега, о мысленной красоте тканей, там продаваемых, то есть о такой красоте, кою лишь головой измыслишь, а руками не сотворишь…
– У нас тоже есть мысленная красота, - похвалился голоус Пётр.
– Только не ткачи её сотворяют, а здатели. Во Владимире храм Богородицы - загляденье! А в Боголюбове, новом пригороде Владимира, что превзошёл и киевский Берестов, - такой дворец! Гости-агляне [492] , отъезжая, долго оглядываются. А Золотые ворота в новой столице тоже не хуже киевских.
– В новой столице?
– Род перепроверил, не ослышался ли.
– Разве Киев не столица уже?
[492] АГЛЯНЕ - англичане.
– Теперь мы - столица!
– ткнул себя пальцем в грудь охмелевший Ефрем Моизович.
– Кто - мы?
– вопросил Анбал.
– Слушай, мы уже не мы! Борис Жидиславич, Михн, мальчишка Прокопий да ещё этот… Кузьмшце, киевский буйвол, - они теперь «мы»! Их любит батька Андрей. Их держит в сыновьях, а нас в пасынках.
– Старую собаку не батькой звать, - пробурчал под нос молодой, невоздержанный зять Кучковича.
– Не пей более, - внушал тем временем хозяину стола
– Ну, други, поздний час, - тяжело поднялся Яким.
Он взял названого брата под локоть, вывел во двор и усадил в свою кареть. Час и в самом деле был поздний. Однако ночи иуня месяца столь белолики вздешних краях, что из пустого окна карети, если приотдёрнуть завесу, видны все перемены в возникающем на месте Красных сел городе.
– Гляди-ка! От Кучкова поля до Боровицкого холма сплошь застроено, - удивлялся Род.
– Где просеки, коими я проезжал? Где сосны, ели?
– Просеки стали улицами, деревья обратились в венцы хором, - отвечал Яким.
– А детинец узнай попробуй!
– Да, расщеперился!
– отметил Род.
– На стенах ещё смола не обсохла. А заборола - знай наших! Не уступят и киевским.
– Киев уже Владимиру уступил, скоро Москве уступит, - пророчески возгласил Яким, - Последний стоящий господин на киевском столе был наш же Гюргий-покойник.
– Остерегал я Гюргия избегать пиров, - вспомнил Род.
– Ты уже слышал, что пир стал причиною его смерти?
– спросил Яким и продолжил: - У Петрилы Осьменника пировал. Ночью помер. Всего-то великокняжествовал два года, а боролся за это чуть ли не двадцать лет. Не окормил ли его Петрила?
– Не окормил, - уверенно сказал Род.
– Я не видел на его смертном лике действия отравы.
– Где ж ты мог лицезреть его смертный лик? Во сне?
– не сдержал насмешки Яким.
– Во сне все шиворот-навыворот. А ненавидим был Гюргий в Киеве - это истинно. Всех суздальцев и любимого сына его Василька кыяне тотчас пограбили, многих поубивали, самого погребли не по-княжески - не в берестовской обители Спаса рядом с родителем Мономахом, а за городом. И заднепровский дворец его, именуемый Раем, превращён был кыянами в сущий ад. Впрочем, поделом. Берладник служил ему, как отцу родному… Вдруг окован, доставлен за приставами в Киев. За что? Просто-напросто Гюргий согласился выдать его Галицкому князю. Тот, вишь, испугался: не отымет ли изгой вотчину, коей лишил его преступный Владимирко.
– Почему преступный?
– возразил Род.
– Наши князья уже не считают отнятие дедовских столов у сородичей преступлением.
– Владимирко - клятвопреступник!
– поднял палец Яким.
– А разве не привычны наши князья преступать крестоцелование?
– вздохнул Род.
– Владимирко хулил крест при этом!
– повысил голос Яким.
– Когда киевский боярин напомнил о его крестоцеловании, галицкий самовластец заявил: «А крестик-то ма-а-аленький!» В тот же день упал в церкви на повечерии - и душа из тела!
– Однако чем завершилась поимка Ивана?
– напомнил Род.
Яким перевёл возбуждённый дух.
– Митрополит вступился перед Гюргием за беднягу.
– Жаль Берладника, - сказал Род.
– Увезла его жена-гречанка в Солунь. Только отравители из Галича добрались и туда.
– По слухам, Иван умер от отравы, - кивнул Яким.
– Тебе уже сказывали?
– Не получив ответа, он продолжил: - А вот Изяслав Давыдыч не в пример Гюргию отказал Галицкому князю. Тот и его просил выдать Берладника. Не отдал! Напротив, силой оружия попытался достать для Ивана Галич. Через то лишился великокняжеского венца.