Кровь боярина Кучки
Шрифт:
Тут встрял с сущей малостью Фёдор Дурной:
– Предлагаю казнить не в крепости, не на площади. Лучше от нас подальше, - И для пущего убеждения прибавил: - Бараксака в лесу казнили.
Сравнение с Бараксаком не пришлось Роду по душе. Однако понравилось атаману и кое-кому из бродников. Под гул одобрения Невзор все же воткнул иглу в одно место непрошеному поправщику:
– Я не поперёк. Да у нас ведь как? Кто предлагает, тот и исполняет. Вот и казнит приговорённого где подальше… Кто? Ты, Федюняй, ты!
– ткнул он пальцем в Дурного. И весомо добавил: - Не мешкая!
Лучники окружили Рода. Шилпуй спросил:
– Куда его пока? В подклет? В повалушу?
Невзор
– В пору-уб!
Повели с факелами в дальний угол крепости к одинокому срубу. Открыли, поковыряв мечами, заледенелую дверь. Вздули огонь внутри. Затопили печь. Покормили холодной тюрей. Принесли лестницу и, подняв крышку подпола, спустили её во тьму.
– Полезай!
Когда ноги коснулись земли, лестница уплыла в светлый лаз. Крышка захлопнулась. Рода объяла полная чернота.
Успел разглядеть: стены подпола - тоже сруб, изрядно подгнивший, пропускающий землю сквозь щели. Нащупал угол, присел на землю, задохнулся от застарелого запаха кала и мочи. Брезгливость не подняла усталого. По телу пробежал ток от чужого прикосновения. Крысы! Сперва на ногах, потом на плече… Род встряхнулся, вскочил. Зверьки с писком разбежались. Их было много. Он запохаживал, натыкаясь на стены узилища.
Когда его казнят? Нынешней ночью? Поутру? Какой смертью? Как Якушу с Валаамом Веоровым? Как Бараксака? «Умрёт страшной, позорной смертью», - показал волхвам жертвенными костями Сварог. Ужель сбывается его воля? Узник остановился. Палач-то - Фёдор! От его руки легче умереть. Каково-то его руке! Непонятный, непостижимый Фёдор! Или вправду Дурной?
В тесном заточении нет ни дня, ни ночи - безвременье!
Стал думать об Улите, увидел её в слезах. Вспомнил Овдотьицу, привиделась прорубь на Чистых прудах, глядеть страшно!
Ожидание утомило смертника. Подняли крышку, спустили еду.
– День наступил?
– спросил он.
– Скоро ночь, - был ответ.
Так по-невзоровски убивают «не мешкая». Не прикладывая рук. Ожиданием. Сидения не дозволяют крысы. В ходьбе отказывают ноги. Стоя не дремлется: обитательницы подземелья взбираются по ногам, как на столп. К голоду лесовик привычен, а на сей раз навязалась в мысли любимая Богомилова приговорка: «Голод не тётка, пирожки не подсунет».
Сверху стал доноситься перестук плашек, говор охранышей-костарей.
– Не алырничай, рюха! [171] Я не слепой.
– Кто алырничает? Какая хвороба в тебе зудит?
– Перемешай кости, не будь халтугой! [172]
Игра оборвалась, послышался топот. Голоса смешались в неразборчивый гомон. Лаз открылся, спустилась лестница.
– Вылезай!
Род увидел в избе Фёдора Дурного и Жядька. Последний ободряюще ему подмигнул:
[171] РЮХА - свинья.
[172] ХАЛТУГА - хапун, алчный человек.
– Пошли, парень!
Небо на дворе было девственно-голубым. Солнце празднично выступало из сосновых вершин над двускатными заборолами. В такое свежее лазурное утро Род пожалел о жизни. Вспомнил Зыбату Нерядца и увидел большое кружало [173] недалеко от Волхова на Софийской стороне на Кузьмодемьянской улице. Сидит там Зыбата раннею пташкой в кругу собутыльников с большой ендовой в руках…
В снеговой
[173] КРУЖАЛО - питейный дом.
– Прости, Найден!
– крикнул кто-то.
Комок против воли подступил к горлу юноши.
Плешок Бессон успел подбежать, стиснуть ногу.
– Даст Бог, свидимся!
– Прощался слово в слово как Зыбата Нерядец.
– Веришь в иную жизнь?
– с трудом выкрикнул Род.
Несогласное эхо ответило голосом Плешка:
– В эту! В эту!
За воротами Роду завязали глаза.
– Зачем?
– спросил он Жядька.
– Я с того света не вернусь, кметей не наведу.
Тот отъехал, коротко наказав:
– Молчи больше.
Ехали долго. Вот конь не раз и не два споткнулся на мёрзлом кочкарнике. Вот окружили женские голоса Затинной слободы: «Куда? Куда вы его?» Вот шлёпнула под копытом вода на вымоине, и конь оскользнулся на льду реки Шалой. Тончает зимний путь через реку, скоро ледоход.
Зачем же так далеко везут? Ближе нельзя убить? Род хотел спросить, да счёл, что лишние версты - лишние часы жизни, и ехал молча.
Вдруг остановились, развязали ему глаза.
Он увидел себя на краю крутого лесного яра. Глубоко внизу, где вилась тропа, стояли конники в островерхих шапках. С ними переговаривался Жядько. А до окоёма - степь необъятная, дали дальние. Никогда в жизни Род не видал такой необозримой степи.
– Дикое Поле!
– прозвучал рядом бас бородача Дурного.
Лучники о чём-то спорили далеко позади и больше поглядывали на Жядька внизу, нежели на привезённого смертника.
– Позавчера я удачно сыграл на жадности атамана, - тихо заговорил Дурной.
– От смерти твоей какая прибыль? А от тайной продажи навар немалый. Вчера мы с Жядьком ездили в половецкие вежи. Дикое Поле любит знатных яшников, а ты ведь боярский сын. Вот все, что удалось сделать для тебя. Не обессудь.
Дурной крепко обнял юношу и исколол лицо жёсткой бородой.
К ним уже приближались Жядько и узкоглазый пол овчин с вервием. Жядько надел на проданного железное огорлие:
– Ну живи!
– Айда!
Род, едва успев выскочить из седла, подневольно побежал по извилистой крутой тропинке вниз, вниз…
половецкие пляски.
ПОЛОВЕЦКИЕ ПЛЯСКИ.
1
Во сне и наяву он видел ржущие табуны. С грохотом, аки гром земной, они перемещались в пустом необозримом пространстве пёстрыми живыми потоками. Лесовик, ставший степняком, научился различать каждую каплю этих потоков. Вон скачет буланый жеребец-двухлетка, весь рудо-жёлтый, а хвост и грива черные и темно-бурый ремень по хребту… Вон соловая кобылица светится желтизной без бурой примеси, а хвост и грива ещё светлее… Вон каурый жеребёнок изгибается рыжеватым станом, а хвост и грива впрожелть так и вьются на скаку… И движение по земле саврасо-кауро-буланых туч для юного всадника различимо. Оно ясно оповещает о настроении табуна. Ступа, нога-поногу, шаг - табун спокоен. Хода, переступь, шагистость с нарысыо зада - табун насторожился. Нарысь, хлынца, притруска - табун без излишней прыти меняет место пастьбы. Слань, стелька во весь дух, во все лопатки - табун напуган, спешит уйти от опасности.