Кровавый разлом
Шрифт:
Первой молчание нарушает Вендела:
— Папа… где Ян-Эрик? Ты его видел?
— Ян-Эрик? — переспрашивает отец, как будто в первый раз слышит это имя. — Ян-Эрик? Яна-Эрика нет.
— А где он? Где?
Генри молчит.
— Он что, пошел на станцию? — спрашивает Маргит.
Генри избегает смотреть на Венделу, он смотрит в пол и кивает:
— Да… сел на поезд. В Боргхольм, а дальше на континент.
— Ты хочешь сказать, он сбежал?
— Да… и я не мог его удержать. Ему все-таки семнадцать.
Генри молчит, по-прежнему не поднимая глаз, потом спрашивает:
— Ну что? Едем в Кальмар?
Никто не отвечает. Все думают о конечной цели его путешествия. Тюрьма.
Генри идет в свою комнату и через несколько мгновений возвращается с большим баулом.
— Что ж… Надо запирать дом, — вздыхает Маргит.
Вендела тоже идет к себе — ей особенно нечего собирать, но две сумки все же набрались.
Внезапно тишину прорезает возмущенный крик Маргит:
— Их нет! Здесь пусто!
Вендела возвращается в кухню и видит на столе шкатулку матери. Лицо у Маргит совершенно белое от возмущения.
— Ян-Эрик украл все украшения своей покойной матери… Ты видела, когда он их брал, Вендела?
Вендела молча качает головой.
— Надо было их запереть, — огорченно говорит отец.
Он смотрит ничего не выражающим взглядом на Венделу. Она опускает глаза и почти бегом возвращается в свою комнату.
Она знает, что Ян-Эрик никаких украшений не брал, и она не верит, что он куда-то уехал. Это она его бросила, а не он ее.
Он сидел и ждал, пока не понял, что она не придет. А потом поднялся и пошел — неизвестно куда.
К эльфам. Больше некуда. Он ушел в тот мир, где всегда светит солнце.
Через час они приезжают в Кальмар. Генри просит остановить машину у ворот тюрьмы, берет свой баул и выходит.
— Спасибо, что подбросили, — мрачно усмехается он.
Поднимает воротник и, не сказав Венделе ни слова, уходит. Вендела видит, как отец подходит к дежурному у ворот, и ждет, когда он оглянется.
Он так и не оглянулся.
Время идет быстро… Ян-Эрик, конечно, не появился на станции, где его ждали два санитара. Его объявили в розыск, но никто не стал особенно разыскивать слабоумного беглеца. Его так и не нашли — словно в воду канул.
Время идет… хутор продали в тот же год.
Идет время… Вендела ни разу не пришла в тюрьму повидаться с отцом.
Когда через восемь месяцев он выходит на свободу, это сломленный человек. Он так и не вернулся на Эланд. Работает разнорабочим в Боргхольме, снимает какой-то угол без кухни и еле сводит концы с концами.
Венделу уже не тянет на Эланд. Она живет совершенно новой жизнью. У Маргит и Свена своих детей нет, они очень любят Венделу и никогда не заговаривают про эльфов. Дети в ее новой школе скоро забывают, что она чужая, с Эланда, и уже не дразнятся. Хлевом от нее уже не пахнет.
Время идет, и все понемногу встает на свои места.
У нее новые платья, красный велосипед и проигрыватель.
Она растет, кончает гимназию, знакомится с добрым парнем, владельцем ресторана. У них рождается дочь.
Память об Эланде блекнет с каждым годом, и Вендела почти никогда не навещает отца, а когда приезжает, им не о чем говорить. Его крошечная комната заставлена пустыми бутылками, и взгляд у него погасший. После смерти Генри в конце шестидесятых у нее никого не осталось на острове — только несколько могил на кладбище. В ее комнате стоят несколько оставшихся от отца красиво отшлифованных каменных подсвечников и пустая шкатулка из-под украшений.
И только когда ей исполнилось сорок, когда она разошлась с Мартином и вышла замуж за Макса Ларссона, она начала вспоминать свое детство — и ее потянуло назад на остров.
И с каждым годом все сильнее тянуло ее последовать за своим братом. В королевство эльфов.
61
Мне не надо больше цацек, написала Элла.
Герлоф добрался до последней тетради дневников, ему осталось всего четыре с половиной страницы.
Дневник заканчивался весной 1958 года, и в конце почерк Эллы заметно изменился — стал нервным и неровным. Герлоф долго сомневался, стоит ли читать. Но в конце концов надел очки.
Сегодня 21 апреля 1958 года. Даже не знаю, с чего начать. Такие грустные события, а Герлофа нет дома. Позавчера ушел в Стокгольм на своей барже, должен был вернуться сегодня, но вчера вечером позвонил, говорит, застряли у причала в Стокгольме. Прямо у ратуши. Штормовой ветер чуть не по всему побережью, а здесь тихо, только облачно и холодно, обогреватели не выключаю.
Девочки поехали на велосипедах в Боргхольм — сегодня кино в Народном доме. Многие туда поехали, так что я почти одна в деревне.
Солнце уже заходило, я сидела дома и шила, как вдруг слышу какие-то звуки на веранде. Словно кто-то скребется в дверь, не стучит, как соседи стучат, когда заходят, а именно что скребется. Отложила я шитье, вышла на веранду — никого. Пригляделась — что-то лежит на ступеньке. Украшение.
Золотое сердечко на серебряной цепочке. Я ничуть не обрадовалась, я же знаю, откуда это все. И устала я от этих подарков, я же о них не просила.
— Мне не надо больше цацек, — крикнула я в сторону луга. — Возьми их назад!
Никто не отвечает, а я стою и жду. Смотрю — зашевелилось что-то за кустами. Выходит мой бесенок. Я его даже и не сразу узнала — мордашка чистая, причесанный, и одежка в порядке. Он улыбается да хихикает, вот и стоим мы, глядим друг на друга и молчим.
Я ему протянула эту цепочку, а что сказать — не знаю. Потом надумала, только открыла рот, а он как прыснет в кусты, и нет его.
А я в башмаках, так что, не теряя времени, за ним. А бесенок-то и не удрал никуда, стоит, меня дожидается, а увидел — и от меня. Он бежит-то не быстро, так, еле-еле. Но дорогу перескочил ловко, как кошка, — и в тень. Видно, что привык прятаться. Посидел там, хихикнул — и опять побежал. Я за ним — трава-то еще не выросла, так что бежать не трудно.
Даже и не поняла поначалу, что бежит-то он к каменоломне. Что ему там делать? Добежали мы до края и встали оба.
Тут слышу я — поет кто-то. И песня знакомая:
Я в море ухожу и не вернусь сюда, А если и вернусь, то как случайный гость…Тут бесенок остановился, повернул голову и смотрит на меня. Я ему цепочку с сердечком показываю, а он вроде и не замечает. Послушал песню и опять припустился на другой край, к тому, кто пел. Тот стоит за каменной стеной и поет. Только голова одна видна да плечи.
Бесенок побежал прямо к нему, и тут я его узнала. Генри Форс, каменотес. Стоит у стенки и вытесывает что-то, будто ничего и не случилось.
А потом я и глазом моргнуть не успела, как все произошло. Генри его увидел, петь перестал и как закричит что-то — я не расслышала.
Бесенок бежит и ручонки к нему тянет. Аж на стенку налетел, повалился, и камни вниз полетели.
Слышу, Генри кричит: «Нет!» А потом по имени — то ли Ганс-Эрик, то ли Ян-Эрик. И бесенок что-то крикнул, радостно так.
Я остановилась и глаза опустила, только и слышу крики, да камни сыплются. Мне кажется, подрались они там. И не знаю, не смотрела, но кто-то из них, по-моему, свалился в каменоломню.
Я повернулась и убежала. Иду домой и думаю: оказывается, Генри-то знал, как его зовут, озорника-то моего.
Слышала я, что у Генри сын слабоумный, даже амбар у них там спалил, в последнее время много об этом судачили.
Пришла домой, цепочку в руке сжимаю и плачу — что ж я, дура старая, не помогла как-то мальчонке?
А потом вытерла слезы и домой пошла — дожидаться девочек. А потом и Герлоф вернется.
Рассказывать им ничего не стану. Это их дела, Генри и его несчастного сына. И так наделала глупостей. Зачем я брала у него эти цацки? Они же не мои, и никогда моими не станут.
На этом дневник Эллы кончался. Она исписала тетрадь до последней страницы, совсем немного осталось, несколько строчек. Герлоф опустил тетрадь. Ему было стыдно.
Он попытался вспомнить, что же было в тот раз, когда он, дождавшись конца шторма, вернулся домой. Заметил ли он что-то необычное? Нет. Элла никогда особенно не посвящала его в деревенские новости, да он особенно и не спрашивал. Голова была занята очередным рейсом в Стокгольм.
Значит, ее «бесенок» подрался с Генри Форсом. Конечно, это и был его сын. Герлоф никогда его не видел, но сплетни слышал — что у Генри есть слабоумный сын и отец свалил на сына пожар на хуторе. Оговорил, скорее всего.