Кровопролития на Юге
Шрифт:
Трое остальных были расстреляны.
Католики также карали преступников, но их суд был куда менее благороден и справедлив, чем тот, о котором мы сейчас рассказали. Один из таких случаев произошел с несчастным четырнадцатилетним мальчиком, сыном мельника из Сен-Кристоля; этот мельник за месяц до того был колесован. Судьи сперва колебались: их смущал возраст мальчика, но тут явился свидетель, утверждавший, что именно этот парень по указке фанатиков резал маленьких детей. Никто не верил доносу, но нужен был предлог; юный обвиняемый был приговорен и через час без малейшего, снисхождения повешен.
Большая часть обитателей приходов, сожженных г-ном де Жюльеном, перебрались в Оссиларг в приходе Сент-Андре. Подгоняемые голодом и нищетой, они покинули пределы, которые были им предписаны, и пустились на поиски спасения. Об этом узнал бригадир Планк; будучи пылким католиком, он решил, что подобное злодейство не может остаться безнаказанным. Он немедля выслал отряд с приказом задержать нарушителей; это оказалось нетрудно, потому что беглецы уже обосновались в домах, так что схватили их прямо в постелях. Вслед за тем их препроводили в церковь св. Андрея и заперли там; потом без суда стали выволакивать оттуда по пять человек и убивать — одних выстрелами из ружья, других ударом сабли или топора: расправились со всеми — мужчинами, женщинами, стариками. Какой-то несчастный ребенок, в которого выпустили три пули, все еще поднимал голову и кричал: «Ох, где же мой отец, он бы спас меня отсюда!»
Четверо мужчин и одна девушка, бежавшие в городок Лазаль под защиту закона, указавшего им это место в качестве убежища, обратились с ходатайством к капитану полка суассонцев по имени Лаплас и получили от него разрешение наведаться к себе домой по торговым делам, но с условием вернуться в тот же день; они дали слово и на исходе дня сошлись на уединенной ферме, где договорились встретиться, как вдруг, к несчастью, их застигла чудовищная гроза. Мужчины хотели пуститься в обратный путь несмотря на это препятствие, но девушка умоляла их дождаться рассвета: она боялась идти с ними в такое ненастье, однако, с другой стороны, уверяла, что умрет от страха, если ее оставят на ферме одну. Четырем мужчинам стало стыдно покидать спутницу, доводившуюся к тому же родней одному из них; они сдались на ее уговоры и остались, надеясь, что гроза послужит им оправданием; они отправились в обратную дорогу лишь при первых лучах рассвета, но Лапласу уже стало известно о совершенном ими преступлении. Он отдал соответствующий приказ, и по дороге в деревню те были задержаны. Напрасно пытались они оправдаться в своем опоздании. Лаплас приказал связать четырех мужчин, вывести их из города и расстрелять. Что до девушки, то ее было решено повесить, и казнь назначили на другой день; она должна была состояться в том же месте, где еще лежали на земле тела несчастных попутчиков девушки, но тут монахини-наставницы, на чье попечение она была отдана, дабы ее подготовили к смерти, стали пытаться смягчить Лапласа всеми возможными доводами, а потом принялись уговаривать ее объявить себя беременной. Девушка отказалась спасти свою жизнь ценой такой унизительной лжи; тогда добрые сестры взяли ложь на себя и пошли к капитану с этим известием, умоляя его сжалиться если не над матерью, то хотя бы над ребенком и отложить казнь до родов. Узнав об этой непредвиденной помехе, капитан, не желавший попасться на удочку, распорядился, чтобы привели повитуху и чтобы она освидетельствовала девушку. Через полчаса повитуха доложила, что обвиняемая в самом деле беременна.
— Хорошо, — изрек капитан, — пускай обеих посадят в тюрьму, и ежели через три месяца не станут видны признаки беременности, обе женщины будут повешены.
Услышав такой приговор, повитуха страшно испугалась; она попросила, чтобы ее отвели к капитану, и призналась ему, что, поддавшись настояниям монахинь, сказала неправду: обвиняемая не только не беременна, но несомненная девственница.
После такого признания повитуху приговорили к публичному наказанию плетьми, а девушку отправили на виселицу, где она была казнена рядом с трупами четырех мужчин, погибших из-за нее: оба приговора были приведены в исполнение в тот же день.
Нетрудно догадаться, что Малые чада креста, очутившись между рубашечниками и католиками, не примыкали полностью ни к тем, ни к другим.
«Одна из них банд, — рассказывает Лабом, — принялась грабить всех новообращенных от Бокера до Нима; они прикончили женщину и двух детей на ферме Кампюже, восьмидесятилетнего старика на ферме г-на Детийля близ Буйарга, нескольких человек в Сикюре, какую-то девушку в Кессарге, одного садовника в Ниме и многих других; они угоняли скот, грабили мебель и всю утварь новообращенных, которых им удавалось отыскать; они спалили ферму в Клеране, другую в Лубе и еще шесть в окрестностях Сен-Жиля — в Марине, Карло, Кампоже, Мирамане, Ла Бержери и Ларнаке близ Мандюэля».
«Они останавливали путников на больших дорогах, — говорит Луврелейль, — и, чтобы узнать, католики ли они, заставляли их читать по-латыни воскресную молитву, молитву пресвятой Деве, символ веры и формулу покаяния; кто не знал этих молитв, того протыкали шпагами. В местности Дион нашли семь трупов; эти убийства приписали им; а когда обнаружили повешенного на дереве пастуха г-на де Русьера, бывшего священника, никто не усомнился в том, что его смерть также дело их рук; в конце концов свирепость их зашла так далеко, что одна из их шаек, повстречав на дороге аббата де Сен-Жиля, потребовала выдачи его слуги, который был новообращенным, — его хотели убить. Напрасно аббат убеждал их, что негоже чинить такое оскорбление персоне его происхождения и ранга, — они упорствовали в своем желании разделаться с этим человеком, и аббату пришлось заключить его в объятия и подставить себя под удары, которые они хотели нанести его слуге».
Автор «Севеннского мятежа» сообщает кое-что и похлеще: мы имеем в виду событие, которое произошло в Монтелюсе 22 февраля 1704 года. В этом месте, говорит он, жили несколько протестантов, но куда больше там было католиков; эти последние, возбужденные речами некоего капуцина родом из Бержерака, объявили себя Малыми чадами креста и захотели поупражняться в кровопролитии на своих земляках; и вот, ворвавшись к Жану Бернуэну, они сперва лишили его ушей и детородного органа, а затем и жизни, пустив ему кровь, как свинье; выйдя из дома этого бедняги, они встретили на улице Жака Класа и выстрелили ему в живот, так что внутренности вывалились на землю; несчастный подобрал их и вернулся в дом; жена его, которая была на сносях, и двое малых детей, напуганные этим зрелищем, поспешили оказать ему помощь, но тут убийцы вступили на порог; не смягчившись воплями и слезами бедной женщины и ее горемычных детей, они прикончили раненого, а поскольку жена пыталась защитить мужа, они разнесли ей голову выстрелом из пистолета; тут они заметили, что она беременна и что плод, которому было уже восемь месяцев ворочается у нее в животе; тогда они рассекли ей живот, извлекли младенца и, сунув на его место охапку сена, стали кормить из этой кровавой кормушки лошадь, привязанную у ворот; соседка, которую звали Мари Сийо, хотела спасти детей — ее убили, но убийцы хотя бы довольствовались ее смертью и мщение их не простерлось бы еще дальше. Затем, выйдя из деревни, они повстречали Пьера и Жана Бернаров — дядю и племянника, одному было сорок пять лет, другому десять. Схватив обоих, они вложили в руки мальчику пистолет и заставили его стрелять в дядю; тем временем подоспел его отец, и убийцы попытались принудить его застрелить собственного сына, но никакими угрозами невозможно было от него этого добиться, и, поскольку дело затягивалось, в конце концов обоих просто убили — одного зарубили саблей, другого закололи штыком.
Они поспешили прикончить отца и сына еще и потому, что заметили, как к шелковичной роще направляются три девушки из Баньоля: они шли кормить шелковичных червей; убийцы погнались за ними и застигли с тем большей легкостью, что дело было среди бела дня и девушки ничуть их не испугались; их изнасиловали, потом связали им руки, далее привязали их к деревьям вниз головой, вспороли животы, начинили порохом и подожгли.
Это происходило в царствование Людовика Великого для вящей славы католической церкви.
История сохранила имена этих пяти разбойников; то были Пьер Виньо, Антуан Ре, Жан д'Югон, Гийом и Гонтанийль.
Все эти убийства, из которых мы описали вам только несколько, навели такой ужас на тех, кто еще не обезумел под влиянием фанатизма и мстительности, что один протестант дворянских кровей, некий барон д'Эгалье, не имея к тому никаких средств и не зная поначалу, как взяться за дело, посвятил свою жизнь умиротворению Севенн. Прежде всего он понял следующее: если рубашечники усилиями католических войск и при поддержке и содействии Бавиля, Жюльена и Монревеля будут разбиты, то в дальнейшем на всех протестантов, которые не взяли в руки оружие, а в особенности на дворян станут смотреть как на трусов, которым только страх перед наказанием и смертью помешал открыто поддержать рубашечников. А посему он решил, что покончить с войной следует самим реформатам, ибо был убежден, что это для них единственный способ угодить королю и доказать его величеству, как несправедливы подозрения насчет протестантов, которые подогревает в нем католическое духовенство.
Этот план был чреват почти непреодолимыми трудностями двоякого рода, особенно для барона д'Эгалье, которому для достижения своей цели необходимо было убедить короля, дабы тот отменил суровые меры, а рубашечников склонить к подчинению; между тем барон д'Эгалье не имел никакого доступа к королю и не был знаком ни с одним вождем восставших.
Первым препятствием на пути добрых намерений барона было то, что ему прежде всего требовался паспорт, чтобы попасть в Париж, а он был убежден, что, видя в нем прежде всего протестанта, ни г-н де Бавиль, ни г-н де Монревель не дадут ему такого паспорта; затруднения разрешило одно неожиданное обстоятельство, которое укрепило барона в его намерениях, потому что он увидел в нем перст Божий.