О горе вашим детям, если вы оставите им свое горькое отцовское наследие.
Мюнцер
Мы не Мюнцеры, не Гусы, не Жижки,На которых вечно валятся шишки.Наша хата не в середке, а с краю,Мы живем и головы не теряем.Не теряем головы, не теряем,Хоть ее у нас легко потерять.Наши диспуты, протесты и спорыУкрепляют, а не рушат престолы.Революции в защиту короныСовершаются легко и бескровно.Абсолютно, абсолютно бескровно,Только руки почему-то в крови.
О ДВУХ РЫЦАРЯХ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
Берлихинген Гёц, если ты и герой,То только — трагедии Гёте.Опущен занавес. Сыграна роль.В полях отдыхает пехота.И повторяется с давних порВсе тот же финал неизменный:Свет в зале. Сыгравший тебя актерВыходит на авансцену.Ему, актеру, и дела нет,Что годы сметает ветер.Четыреста лет. Четыреста летТебя уже нет на свете.Но скачет и скачет по всем временамИ души потомков греетТобою преданный Флориан,Неистребимый Гейер.Такой же рыцарь, как был и ты,Такой же опытный воин, —Не предал он, не сбежал в кустыПеред решающим боем.Сумел он голову честно сложить,А ты — разрывался на части,Все время решая, кому служить:Восстанию или власти.Ты, рыцарь, дорогу искал поверней,Боялся удачу прохлопать.Но служат тем, кто сегодня сильней,Не рыцари, а холопы.Берлихинген, Гёц, благородный холоп,Некстати полезший в драку,Когда бы солнце твое ни взошло б,Оно — порождение мрака.Тысячелетья идут на слом,Но подвиг живет не старея.Когда бы время твое ни пришло б,Оно — бесславное время.И ты, Берлихинген, не герой,Не будет тебе постамента.И даже в театре не ты, а другойСтяжает аплодисменты.И время пощады тебе не дастВ далекие наши годы.Опущен занавес. Свет погас.В полях отдыхает пехота.Но скачет и скачет по всем временамИ души потомков греетНеумирающий Флориан,Неистребимый Гейер.
О КУРФЮРСТЕ ФРИДРИХЕ САКСОНСКОМ, ПРЕСЛЕДОВАВШЕМ МЮНЦЕРА И УМЕРШЕМ С НИМ В ОДИН И ТОТ ЖЕ ГОД
Фридрих Третий, курфюрст, до сих пор непонятно.Как тебе удалось умереть в двадцать пятом.Города и деревни, как свечи, горелиВ этом смертном году над твоим изголовьем…Бедный Фридрих Саксонский, ты умер в постелиВ двадцать пятом, когда умирали герои.Умирали в бою, на костре и на плахе,Лишь в последний момент вспоминая о страхе,Чтобы он вместе с ними развеялся прахом,Чтоб в грядущем живые не ведали страха.Мюнцер, Пфейфер и Шен, Рабман, Гербер и Веэ —Неизвестно, кто младше из них, кто старее.Потому что с веками стираются даты,И ровесники эти борцы за свободуНе по году рожденья — по смертному году…Им навеки остался один двадцать пятый.Ты же, Фридрих, имеешь и дату рожденья,И правленья, и прочие громкие даты, —Что же ты умираешь не в честном сраженьеВ двадцать пятом, когда умирают солдаты?Потому что не знаешь, за что умираешь,Умираешь — лишь опыт чужой повторяешь.Мол, до нас умирали — и мы умираем,Кто-то нас пожалеет, а кто-то заплачет…Вспомни, Фридрих: минуты с веками сверяя.В двадцать пятом году умирали иначе.Умирали в бою, на костре и на плахе,Очень важно, курфюрст, этот опыт усвоить.В нашей жизни, курфюрст, величайшее благоЗнать, за что умереть.А иначе — не стоит.Время катится нам навстречу, как могучий морской прибой,И одним ложится на плечи, погребая их под собой,А другим — немногим, немногим, что сумели дать ему бой, —Время робко ложится под ноги, возвышая их над собой.
ШТУТГАРТ, 1782 ГОД
На книге, которая вышла в Штутгарте,Место издания — город Тобольск.Где Тобольск — и где Штутгарт.Шутка ли!Неужто поближе мест не нашлось?Как видно, автор издания, Шиллер,Крамольный свой заметая след,Не знал, что первая книга в СибириВыйдет еще через десять лет.Не знал, что еще не сегодня, не завтраТуда, за многие тысячи верст,Первый вольный российский авторОтправится по этапу в Тобольск.Простим мы Шиллеру произвольность,Простим, что город выбрал не тот.Но первая русская ода «Вольность»Уже написана в этот год.Чужая история снова стоит у двери.Чужая история просит меня: «Отвори!Брожу я по улицам, в каждую душу кричу,Но, видно, с веками мой голос ослаб чересчур.В шестнадцатом веке остался бессильный мой крик,К старинным руинам, к унылым могилам приник.А я все хожу и в чужие столетья стучу,Из мертвых веков до живых достучаться хочу.Кричу в телефоны, на ваших неонах горю,А с кем говорю? Я сама лишь с собой говорю.Послушай: когда-то был в мире шестнадцатый век.Теперь он вчерашний ли день, прошлогодний ли снег,Но был он живым, и его распинали и жгли,Стирали с лица… да, вот этой же самой земли.Но он не сдавался, крепился и прожил сто лет.Века это могут. Наверное, знают секрет.Впусти меня в дом, я о многом тебе расскажу,Я многое знаю, я память веков сторожу,Но я изболелась от стольких утрат и потерь.Ты слышишь? Мне страшно…»И я открываю ей дверь.
ГЕРМАНИЯ, 1525–1945
Я пишу о Крестьянской войне,Как сейчас ее вижу.Что до этой истории мне?Были войны поближе.Но от самых далеких темНикуда мне не деться.Я пишу, хоть немцы не теМне запомнились с детства.Где-то даль переходит в близь:В страшном имени ГемлингТак и кажется, что сошлисьГитлер, Гиммлер и Геринг.Старый Гемлинг для всех означалГоре, страх и погибель.Это кличка была палача.То же самое — Гитлер.Я вхожу в незнакомую жизнь,В то далекое время,Чтоб забыть ужасающий смыслСлова доброго: «немец».И сливаются даль и близь,Как сливаются реки,Чтобы страшное слово «фашист»Не забылось вовеки.
КАЗНЬ МЮНЦЕРА
Мюнцер пытан,Мюнцер мучен,Мюнцер страху не научен.Не умеет Мюнцер жить —Надо голову сложить.Лютер,Мюнцера учитель,Нынче Мюнцера мучитель.Дело в буквочке одной,И она всему виной.Потому что если вдруг выПозабыли ради буквыЧеловека — горе вам!Буква мертвая — мертва.Ну, а те, какие живы,От мертвящей буквы лживы,И вгоняет в правду ножОтставная правда — ложь.Убивают лютеранеСвой порыв,Огонь свой ранний,Жгут былой огоньОгнем,Чтоб скорей забыть о нем.Доктор ЛютерСмотрит люто:Мюнцер,Вождь простого люда,Веки гордые смежив,После смерти —Снова жив.Есть такие чудодеи:Жить при жизни не умеют,Им при жизни жизнь горька,А умрут —Живут века…Только память живет века,Человек — меньше века.Коротка,Как эта строка,ЖизньЧеловека.Но вмещает она красотуУтра, вечера, дня и ночи.Если ж кто-то эту строкуОбрывает до точки,Нарушается общий ритм,Пропадает звучанье.Все, что в тексте еще говорит,Призывает к молчанью.Только память живет потом,Утешение — в этом.Но ведь память — уже не то,Если нет человека.Лишь одна обрывается жизнь,Мир огромен и прочен, —Но уже теряется смыслУтра, вечера, дня и ночи.
* * *
Великие творцы и генииРаботали в плохих условиях:Ведь зарождалось ВозрождениеВ жестокий век Средневековья.И это был процесс естественный,Не вызывавший возражения:Причина приводила к следствию,Средневековье — к Возрождению.Однако иногда случаетсяСовсем обратное явление,Когда внезапно возрождаетсяСредневековье — в Возрождении.И до сих пор ночами снятся намСредневековые обычаи…В двадцатом веке век двенадцатыйЯвление патологическое.
* * *
Но трезвый реалистРассудка не теряет:Зачем идти на риск?Зачем ходить по краю?Не лучше ль на краюНасиженного адаСебе построить хатуИ жить в ней, как в раю?Мудрец сказал: «Хлеб открывает любой рот».Добавить надо бы: «…и закрывает».
БРАТ ВЕЛИКОГО УЛЬРИХА
Не ровен час, не ровен,Увы, не ровен час!Отважный рыцарь ФровенСвоих друзей предаст.И, дикою оравойСмиряя города,Он учинит в РейнгауРасправу без суда.Как будто он, как будтоНе рыцарь, а пират.Как будто славный ГуттенЕму совсем не брат.Они сражались рядомИ шли бесстрашно в бой,Сметая все преградыИ жертвуя собой.Не ровен час, не ровен,Не ровен час — и вдругОтважный рыцарь ФровенВрагам первейший друг.И он карает люто,Впопад и невпопад.Забыл он, Фровен Гуттен,Что жил на свете брат.
ПЕЧАТНОЕ ИЗВИНЕНИЕ БЫВШЕГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА
О, те, которые успокаиваются и ни к чему не стремятся! Этим людям ничем нельзя помочь.
Мюнцер
Извините Карлштадта за Мюнцера,Не судите его с пристрастностью.Наложите свою резолюциюО Карлштадтовой непричастности!Пусть он Мюнцеру был приятелем,Но к нему относился критически,Выражая всегда неприятиеКрайних мер, а тем паче — физических.Он всегда был против движенияИ, беседуя с орламюндцами,Отговаривал их от сражения.Извините Карлштадта за Мюнцера.Он всегда возмущался крамолоюИ престолу был предан внутренне.Не рубите Карлштадту голову,Хватит тех, что уже отрублены.Не спешите принять решение.Чуть помедлите с приговорами:Это страшное унижение —Стать короче на целую голову.Пусть свой век доживет спокойненько,Он не сделает вам революции.Извините его за покойника,За товарища бывшего — Мюнцера.
О СУДЬБЕ ЖИТЕЛЕЙ КИЦИНГЕНА, ОСЛЕПЛЕННЫХ МАРКГРАФОМ КАЗИМИРОМ И МАРКГРАФОВОЙ ДАЛЬНЕЙШЕЙ СУДЬБЕ
И наступит в Германии мир,И приблизится час возмездья,И кровавый маркграф КазимирЗаболеет кровавой болезнью, —А слепые всё будут идтиПо земле среди вечного мрака,Проклиная земные путиИ жестокую волю маркграфа.На кого снизойдет благодать?Каменисты пути и неровны…Будет долго маркграф умирать,Истекая поганою кровью.Даже самый высокий рангНе спасает от поздних расчетов:Кардинал досточтимый ЛангБудет век доживать идиотом.Гёц Берлихинген жизнь проведетПод бессрочным домашним арестом.На кого благодать снизойдет?Никому никогда не известно.Неизвестно, что ждет впередиИ когда заживется привольно…А слепые всё будут идти —Через годы и беды, и войны.Снова вспыхнет неравный бой,Прозвучат боевые клики…Будет много крестьянских войн —И великих, и невеликих.Много будет…И век не одинНа безвестных костях созреет.А слепые всё будут идти —До тех пор, пока не прозреют.
ЯРМАРКА
— Красавица! Почем берешь за унцию?— Штаны украли!— Наливай бокал!— Кто, Мюнцер? Нет, не знаю. Что за Мюнцер?— Какой-то немец.— Сроду не слыхал.— Горячие! А ну, кому горячие!— Сними две карты. Ставлю пять монет.— Подайте на стакан вина незрячему!— Купи телегу — повидаешь свет!— Он был учитель. Или проповедник.— Украли лошадь!— А штаны — нашлись!— Его казнили. Он стоял за бедных.— Ну, это врешь! Какая в том корысть?Ах, ярмарка!Немало свежих истинЗдесь сохраняет свежесть много лет.И Мюнцер,Тот, что умер бескорыстно,Давным-давно покинул этот свет.