Круги на песке

Кривин Феликс Давидович

ПОСЛЕ МЮНЦЕРА

Истинно говорю вам, я буду возмущать народ. Прощайте!

Мюнцер

Сто лет после Мюнцера. Кастель Сант-Эльмо. Тюрьма.Кромешная тьма, над которой в веках вознесетсяТакой же мятежный, не знающий страха Фома,Сквозь тьму подземелий пробившийся к «Городу Солнца».Как мир этот тесен и как бесконечен срок,Который тебе в этой затхлой могиле отпущен!Фома Кампанелла, с тобою всевидящий бог,Тюремщик всевидящий и вездесущий.Но тщетны усилья и каменных стен, и оков,Всевидящих стражей и прочих союзников мрака.Фома Кампанелла пробьется сквозь толщу веков,А им никогда не подняться из бренного праха.А время идет. После Мюнцера двести лет.И, смертью своей прерывающий жизни молчанье,Священник из Реймса, крестьянский философ МельеОставит потомкам свое «Завещанье».Он бога отвергнет, тиранов земли проклянет,Он голос поднимет в защиту веками безгласных.И с жизнью покончит. И кара его не найдет,Поскольку над мертвым владыки не властны.Неправда, что смерть налагает молчанья печать,Вы только сказать свое слово сумейте.Порою для этого нужно всю жизнь промолчать,Чтоб вдруг, заглушая живых, заговорить после смерти.Как мчатся века! После Мюнцера — триста лет.Но год двадцать пятый, как прежде, в мятежники призван.Сенатская площадь. Российской империи цвет,Сомкнули ряды перед строем веков декабристы.И будет Россия отныне нести этот пламенный стяг,И падать, и гибнуть, и дальше идти — до предела.И будут шагать по бескрайним российским степямИ Мюнцер, и добрый Мелье, и неистовый Кампанелла.О них, об ушедших, потомки напишут томаИ каждого жизнь не годами — веками измерят.И скажут потомки, что богу неверный ФомаОстался навек человечеству верен.

БАЛЛАДА О СТАРОМ ДУБЕ

Растет над Рейном старый дуб,Свидетель древний.Сейчас он, может, стар и глуп,Но было время…Не то что села — городаЛетели прахом.Он мог бы Мюнцеру тогдаПойти на плаху.Он мог пойти. Другие шлиБез размышлений.Другие резали и жгли —Такое время.Его куда-то звал простор.В порыве юномОн мог пойти и на костерДжордано Бруно.А мог бы просто здесь, в лесу,Раскинув ветви,Подставить свой могучий сукПод чью-то петлю.Но он, иную часть избрав,Не шел со всеми.И кто был прав, а кто не прав,Решило время.И в этом дней его итогИ жизни целой:Он очень много сделать мог,Но он — не сделал.

ЛЕЙПЦИГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, 1766 ГОД

Так легко в молодые годыОступиться или споткнуться.Охраняйте студента ГётеОт примера студента Мюнцера!Между ними почти три века,Но идеи не знают старости.Пусть он станет большим человеком,Пусть спокойно напишет «Фауста».У него другие заботы,У него призвание высшее…Только кто это там,Рядом с Гёте?Вы узнали студента Радищева?

XV. Сибирский мемориал

ЯЛУТОРОВСК

1

Ялуторовск. Пыль и жара.Сибирское знойное лето.Медлительные вечера,Стремительные рассветы.И можно часами глазеть,Как с легкостью слабого полаНегордая речка ИсетьСливается с гордым Тоболом.И вот он, мужской произвол:Порыва ее не заметив,Течет равнодушный Тобол,И нет простодушной Исети.И это, возможно, другимПослужит серьезным уроком…Но даже от устья рекиМы можем вернуться к истокам.

2

Ялуторовск.Городок,Районный, а в прошлом — уездный,Лежит на сплетенье дорогШоссейных, речных и железных.И ныне известно не всем,Что в прошлом носило когда-тоЯлуторовское шоссеНазванье Сибирского тракта.Вздымалась дорожная пыльИ ветры в степи голосили,Когда провожала СибирьОтторженных граждан России.Кандальный размеренный стук,А лица — угрюмы и серы.Так встретил Устим КармелюкМятежных господ офицеров.Стоял он в толпе каторжан,Герой из народной легенды,И молча в Сибирь провожалРоссийских интеллигентов.Идти им к далекой черте,Где каторга злее и жестче…В холодной, пустынной ЧитеКончалась Сенатская площадь…

3

Ялуторовск. Прошлый век.Затерян в бескрайних просторах,Стоит у слияния рекУездный сибирский город.Отбывшие каторжный срок,Живут в городке поселенцы:Заходит на огонекК Якушкину князь Оболенский.И долгие споры ведутМатвей Муравьев и Пущин.Им этот печальный приютКак высшая милость отпущен.А годы торопят века,Презревши свою быстротечность,И время течет, как река,Впадая в холодную вечность.Так в небо впадает трава,Доверясь высоким порывам.Бессмертная вечность мертва,А смертное время — живо.Какой нам от вечности толк?Мы смертного времени дети,Впадаем в него, как в ТоболБурлящие воды Исети.Всей смертною жизнью своейМы связаны с вечным риском…Ялуторовск. Дом-музей.И улица Декабристов.

ЛЕТО В ДЕКАБРЕ

И в декабре не каждый декабрист.Трещит огонь, и веет летним духом.Вот так сидеть и заоконный свист,Метельный свист ловить привычным ухом.Сидеть и думать, что вокруг зима,Что ветер гнет прохожих, как солому,Поскольку им недостает умаВ такую ночь не выходить из дома.Подкинуть дров. Пижаму запахнуть.Лениво ложкой поболтать в стакане.Хлебнуть чайку. В газету заглянуть:Какая там погода в Магадане?И снова слушать заоконный свист.И задремать — до самого рассвета.Ведь в декабре — не каждый декабрист.Трещит огонь.У нас в квартире — лето…

ПУГАЧЕВСКАЯ ДОЧКА

«Казнить так казнить, жаловать так жаловать…»

Слова Пугачева из «Капитанской дочки»

Кто родился в сорочке,Кто и умер ни в чем.Капитанскую дочкуОтпустил Пугачев.Здесь поставить бы точку,Только точка — обман:Пугачевскую дочкуНе простил капитан.Он, тюремщик свирепый,Надругался над ней.Заточил ее в крепостьДо скончания дней.Там, где стены темницыБлизко-близко сошлись,Как могла поместитьсяЕе длинная жизнь?В несмышленые годыВсе казалось игрой:И тюремные своды,И за дверью конвой,И что трудно согреться,Ложка стынет у рта…И не выйти из детства:Крепко дверь заперта.Но — вину ли, беду ли —Растворила вода.Как отцовские пули,Простучали года.Молодой, беспокойный,Убыстряющий бег,Появился в КексгольмеДевятнадцатый век.И, пришелец невольный,Обреченный на жизнь,Появился в КексгольмеМолодой декабрист.Здесь, где холод и вьюга,Где полярная ночь,Он увидел старуху,Пугачевскую дочь.Он окликнул старухуИ спросил об отце.Было пусто и глухоУ нее на лице.Видно, силы ослабли,Подкосила беда.Как отцовские сабли,Просвистели года.Жизнь прошла — оттого лиПоумерилась боль?Ей казалось, что воля —Это крепость Кексгольм.Оттого ль, что оградаБыла слишком тесна,Ей казалось, что радость —Это та же тоска.Вечный страх леденящий,Вечный каторжный труд.Ей казалось, иначеНа земле не живут.И сегодня, и завтра —Холод, мрак и нужда…Как отцовские залпы,Прогремели года.Здесь поставить бы точку,Только точка — обман.Кто родился в сорочке,Тот опять капитан.При царе НиколаеИ при прочих царяхОн мордует, карает,Он гноит в крепостях.И невинные — винны,И опять и опятьЧьим-то дочке и сынуЗа отца отвечать.А Кексгольмские стеныПогружаются в ночь,Где она, Аграфена,Пугачевская дочь.

ОТЕЦ ПЕСТЕЛЯ

Отошедши от дел, о которых давно позабыли,Доживает свой век отставной губернатор Сибири.И последний предел с каждым часом видней, ощутимей…Тихо падает снег, занося позабытое имя.Но оно оживает — и снова гремит над Россией,Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе.И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместьеДоживает свой век человек по фамилии Пестель.Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый?И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель?А ушедшие годы бредут и бредут по этапуИ никак не придут на свое покаянное место.Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами,Попылится за ними людская недолгая память.И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных…Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно.А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь.Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев.И читал эти письма, и слал о них тайные вестиПочт-директор столицы со звучной фамилией Пестель.Он, не знавший Радищева, не был его адресатом,Не ему эти письма писал вольнодумец опальный,Но по долгу чиновному сколько он их распечатал —Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных.Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор?Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных?Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы?Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах?Тихо падает снег, занося беззащитную память,Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были…А ушедшие годы звенят и звенят кандаламиИ никак не дойдут до своей покаянной Сибири.Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник,Доживает свой век в одиноком смоленском поместье.Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор…Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то.Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела,Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними?Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело,А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя?Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола.Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом.Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод,Но умел уважать и законы страны, и запреты.Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова,Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы?Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, —Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы?Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири,Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет.Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, —Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен.Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов.А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал.Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире!Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири.Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь,Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной.Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев,И по смерти своей отобравший у Пестеля сына.Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья.Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти?Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволитВосставать из гробов и живым диктовать свою волю.А ушедшие годы бредут и бредут по этапу,Никому не потребные, всеми забытые годы.Генерала-отца называли сибирским сатрапом,А родной его сын погибает в борьбе за свободу.Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире,В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью.Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом,Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой.Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет,Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово.И гремит над Россией казненного Пестеля имяИ никто не помянет бесславное имя живого…

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

Ершов проводит свой урок.Ах, эта русская словесность!Как вдохновенна сила строк,Когда любая частность — честность.Конечно, много чепухи,И в ней немалая опасность.Как жалки проза и стихи,Когда любая честность — частность!Что хуже: совести упрекИли начальства недовольство?Ершов проводит свой урокВ губернском городе Тобольске.А за окном и даль, и ширьБредут, бредут по бездорожью…А за окном лежит Сибирь,Пусть недалекая, но все же…Но класс к учителю приникИ слова проронить не смеет.Сидит за партой Менделеев,Его любимый ученик.И если им сейчас солгать,Их души вечно будут немы.И нам, быть может, не видать«Периодической системы».И все учение не впрок,Словесность станет словесами…Ершов проводит свой урок,Учитель держит свой экзамен.Он не трибун и не пророк,Не слишком сильная натура…Конек волшебный Горбунок,Спаси его литературу!