Крушение иллюзий
Шрифт:
А вот — и сами американцы. Настороженные, внимательные, не оставляющие ничего на волю случая, с приборами ночного видения. Двое копаются в моторном отсеке подбитого сегодня MRAP, пытаясь привести его в норму и подсвечивая себе фонариками с красными фильтрами, — а еще один занял позицию в башенке ганнера. Пулемет исправен и хищно смотрит на город, на улицы, на низкие, разлапистые деревья, готовый плюнуть свинцом в любую полуночную тень, в любое движение, в любой шорох. Несмотря на ночь, американский пулеметчик внимателен, один палец на кнопке спаренного с пулеметом прожектора, другой — рядом с клавишей
Одни борются за свою землю. Но и у других тоже важная цель — они борются за правду так, как они ее понимают, они хотят, чтобы на этой земле люди жили, не калеча и не убивая друг друга, чтобы в стране было нормальное, избранное народом правительство, чтобы был честный и справедливый суд, чтобы никому не отрезали головы на площадях, не вешали детей, не отрезали нос и уши тем женщинам, которые не хотят жить в парандже. Если это не праведные цели — то какие же тогда праведные?
Одни не могут победить. Другие — не имеют права проиграть.
И между ними — пробирающийся без света по улицам Джелалабада японский пикап, в котором сидят афганец и американец. Все, что им нужно, — это купить мяса и хлеба.
Горит Джелалабад. Горят дома, подожженные за сегодня, догорают обломки домов и машин, разбитых ракетами с вертолетов. Тушить в основном некому.
— Вот здесь, сэр.
Сержант подозрительно огляделся в прибор ночного видения — улица не внушала ему доверия, хоть и движения не было видно. Ряд машин у тротуара, как минимум две сожженные, что с остальными — не видно из-за темноты.
— Точно здесь? Я не вижу лавок.
— Здесь живет мой родственник, дядя, неродной. Он привозит мясо для лавок и продает его. У него можно купить целую тушу.
— Хорошо, пошли…
Автомат за спиной, Bravo-18 в руках. Чем хорош этот автомат — у него почти все, кроме перезарядки, как у М4. Прицел, приклад, способ крепления магазина, рукоятка, тактическое цевье с рукояткой — все, как в М4. Только затвор передергивается, как в АК. Автомат незнакомый, им он попался впервые, но Амойо уже опробовал его несколькими выстрелами, почистил и остался доволен. По длине, как Commando, но безотказность выше на порядок, да и убойность всяко получше. В теснине незнакомого дома с ним управляться куда проще, чем с М4, тем более — на выстрелы АКМ не сбегутся муджики со всего города, а со связью тут плохо…
Заболь забарабанил по железной двери размера такого, как будто она вела в гараж.
— Мне… можно будет пройти внутрь?
— Думаю, что да, сэр. Дядя не очень вас любит, но со мной можно.
Стук разносился по всей улице, заставляя сержанта нервничать — он знал, что нельзя привлекать внимания, если хочешь оставаться в живых.
Наконец дверь открыли, только на узкую щелку. Последовали длинные переговоры на пушту, из которых сержант понял несколько слов.
— Дядя согласен продать нам мясо, — сказал Заболь, — оно все равно сгниет. Потому что электричества нет.
Великолепно!
— Что нужно делать?
— Подгоните машину прямо сюда. Мы положим мясо в кузов.
— А цена?
— Поторгуемся.
Сержант так и сделал — подогнал пикап, начали грузить мясо. Мясо было бараньим, баранина, жесткое и со специфическим привкусом — но мясо есть мясо. Сержант прикинул, что если они сейчас приедут на базу и зажарят все мясо на костре, то половину съедят сейчас, половину утром и насытятся, как говорится, до отвала. Так — и мясо не пропадет, и пайки останутся… до лучших времен.
Во время погрузки сержант обнюхал одну из туш — похоже, еще не испортилась, хотя температура мяса уже комнатная, надо есть как можно быстрее.
Затем Заболь начал торговаться. Тут вопрос не в семейных чувствах — наоборот, если бы он просто заплатил, названную цену, он бы оскорбил дядю в его лучших чувствах. В Афганистане торг — это целый ритуал, цену могут назвать и в десять раз выше, а того, кто умеет хорошо торговаться, уважают не меньше, чем скажем, хаджи [38] .
38
Хаджи — тот, кто совершил хадж, паломничество в Мекку.
Торги завершились минут за пятнадцать — это было быстро, в конце концов, мясо все равно надо было продавать, оно портилось. Сержант заплатил долларами, которые отсчитали при свете фонарика, и цена была в два с лишним раза ниже, чем называли на базаре цену ему.
— Руки бы помыть… — сказал сержант, как американец, он привык к чистоте, и липкая пленка от мяса на руках сильно раздражала.
— Там есть вода… На втором этаже, вода пока еще есть.
Лестница была темной и узкой, Гэтуик поднимался по ней первым, Заболь шел следом. Рукомойник здесь был совсем примитивным, китайским. Сержант плеснул на руки, вытер — он знал, что в Эй-стане вода — ценность, и не хотел расходовать ее много, чтобы не причинять неудобств хозяевам. Вытерев руки ветошью, матово белеющей в темноте, он повернулся, чтобы уходить, и вдруг…
Два быстрых шага, висящий на груди автомат в руки, удар в дверь — быстрый и сильный. То, что он слышал, нуждалось в проверке, и чем быстрее, тем…
Комната. Большая и нищая, без перегородок. Какие-то вещи, сваленные в углу, луч фонаря скользит по ним, высвечивая нищету и убогость. И — кровати. Даже не кровати, а топчаны, сделанные из всего, из чего только возможно, покрытые грязными пуштунскими одеялами. На каждом из них — раненые. Человек восемь. Кто это, как они получили ранения — не приходится сомневаться.
Духи!
Раненые духи. Муджики, мусульмане. Враги. Те, кто пытался сегодня убить их — и сам получил ранения. Сержант и сам не понял, что почуял — дошло только потом — лекарственный запах и стон одного из раненых. Запах госпиталя, фельдшерского пункта, того, чего не могло быть в обычном доме.
Сержант осветил подствольным фонарем лица сначала одного, потом другого раненого. Все они были молоды — не старше двадцати, молодая поросль джихада, пацаны, по сути, без колебаний бросившие свои жизни на чашу весов ради того, чтобы на их земле жили так, как они хотят, — пусть и всему остальному миру это кажется варварством и безумием.