Кружевные закаты
Шрифт:
В пятнадцать лет он влюбился в очаровательную барышню голубых кровей и, пользуясь благосклонностью ее либерально настроенных родителей, начал бывать в их доме. Добрые буржуа охотно учили юнца манерам и открывали хитрые премудрости выживания в своей среде. Молодая же нимфа, именуемая Машенькой, молчаливо поощряла его удальство и проказы, томно-сахарно глядела на своего обожателя, чем спровоцировала первый в жизни обоих поцелуй. Крисницкий жадно ловил каждое слово и благодаря незаурядным способностям к тому, что его подлинно интересовало, скоро внешностью и манерами мало стал отличаться от новоявленных друзей. Семья Антиповых, его добрый гений, убедила родителей Мишеля, что молодому человеку в современных условиях насущно образование. Отец, втайне лелеющий надежду, что самый способный из его сыновей возьмется за торговлю и постепенно расширит производство до нескольких лавок, жестоко ошибся
За несколько лет сын при поддержке родственников матери приобрел начальный капитал и так провернул дело, что к окончанию университета стал совладельцем на ладан дышащей суконной фабрики, где в качестве топлива использовали уголь и торф. Предприятие это приносило сомнительный, но все же исправный доход. Пошлины на дело были существенно уменьшены в те времена, поэтому жить впроголодь Мишелю не пришлось. Он рьяно отслеживал появление новинок, выписывал литературу и иностранных мастеров, с большим вниманием слушал толки посвященных людей и упивался собственной значимостью, занятостью; предвкушая жизнь в роскоши и почитании.
Подобно знакомым ему старикам, прошедшим через многое и в конце только тем и довольных, что у порога в вечность их караулит кто-то из потомков, кто-то, с кем они не успели пока рассориться, Мишель со смехотворной для его возраста серьезностью начал размышлять и порешил, что ему необходимо остепениться. Так почему бы не соединиться с Марией Антиповой, отплатив добром ее семье? С присущим ему рационализмом он обдумывал, как станет наслаждаться всеобщим обожанием в кругу прекрасных людей, перевезет своих и ее родителей в столицу и заживет припеваючи, закончив достойный жизненный путь в окружении любящих внуков и сочувствующих коллег. Все это тянуло тогда еще не совсем очерствевшего Крисницкого на родину.
Но какое его ждало разочарование! Вернувшись в Тулу и навестив Антиповых, он неприятно удивился тому, как они обмельчали. Машенька, чувства к которой по вине разлуки померкли, но не совсем стерлись из памяти, показалась чересчур жеманной и неестественной; родители ее – безобиднейшие и добрейшие мелкопоместные дворяне – целыми днями только тем и помышляли, что пили чай в строго отведенное для этого время, а в перерывах ждали следующего чаепития, сдабривая все это разговорами о стоимости сахара, свадьбах соседей и губернаторском бале. Они, конечно, могли и умели вести настоящие, по мнению Крисницкого, разговоры, но не имели возможности общаться с истинными ценителями искусства или, по крайней мере, политики. Навещая их, Крисницкий не мог избавиться от тягучего чувства неловкости; не мог заставить себя любить то существование, что вели они. Не мог приобщиться к их посиделкам за самоваром и смеяться над тем, что некий господин начисто проигрался в карты, за что был бит женой, после чего долго скитался по улицам в поиске крова.
Собственная его семья не производила столь удручающего впечатления, ведь Мишель давно знал, что ждать от них. Этого он не мог сказать об Антиповых, представляющихся до поры ложкой меда в беспросветной провинциальной бочке дегтя. Сбитый с толку, разочарованный, раздраженный, он не оправдал ничьих, даже собственных ожиданий и, сухо распрощавшись с обоими семействами, отбыл в Петербург.
Поцеловав на прощанье мать, безмолвную, тихую, как тень, Михаил единственный раз за несколько предшествующих лет ощутил что-то похожее на чувство вины, но решил не обращать на это внимания. Ее, мать, он звал с собой, благо материальная сторона вопроса впервые позволяла вовсе не думать о деньгах. Но она, с горечью настолько глубокой, что не было сил говорить, посмотрела на сына и отказала. Тому стало не по себе, ибо он никогда не понимал ее загадочной мечущейся души и, по правде сказать, никогда не испытывал к кому-то из родных всеобъемлющей любви. Мишель подумал тогда, что она хотела умереть на родине, а вовсе не остаться с отцом или поддерживать двух других сыновей. В ней уже умерло все, кроме желания найти в конце вожделенное успокоение и страха, что это успокоение, как и все в жизни, окажется фикцией. Мать Крисницкого не доверяла даже смерти.
Михаил Семенович по-иному смотрел теперь на людей и на периферии, и в столице. При явно выраженных коммерческих талантах, подкрепленных неустанным трудом и совершенствованием, в возрасте Христа Крисницкий мог похвастаться солидным состоянием и положением в желанном для него мире раутов, балов, спесивых разговоров и безудержного веселья, сдабриваемого часто мотовством, глупостью и щедро расплескивающимся по бокалам шампанским. Порой, отлично проведя вечер, он возвращался домой пешком и со страхом ждал, когда пройдет благодатное действие вина. Нечасто он позволял себе отдых – забота о процветании нескольких фабрик порой вовсе не оставляла мысли о подобном, но все же он захаживал в дома, жители которых только и жили развлечениями.
Всегда после увеселений в домах актрис, промышленников или, что случалось реже, настоящих аристократов, он, ощущая, как прохладный вздох ночи будит его от искаженного восприятия мира, готов был поклясться, что всеобъемлющая тоска, крутящая расплывающийся разум, тяжелее всего, что ему удалось испытать раньше. Словно он поднимал глаза к бездонно – пугающему, захватывающему волю небу и ужасался, что время идет, а он только и делает, что зарабатывает и тратит деньги. И, тем не менее, по утрам он вновь принимал приглашения. Замена действительности в бокалах из тонкого хрусталя; деликатесы, щедро расставляемые лакеями, одетыми лучше некоторых господ; женщины, не пугливые и вовсе не манерные, как в «приличном» обществе. Многие личности разрывались между двумя сторонами одного удовольствия – праздного времяпрепровождения, поэтому кочевали из общества светского в полу светское, а порой и на самое дно – в публичные дома и дикие сходки военных. В общем-то, никто не мог провести четкую грань между великосветскими мероприятиями и тем, что влекло неизмеримо больше. Разве что дамы полусвета были смелее и охотнее отвечали на ухаживания. Резкость, распущенность, показная свобода, поскольку все так или иначе были лишь рабами эпохи, контрастировали с утонченностью, жеманством и длинными беседами порой вовсе без содержания. Крисницкий мало где видел подлинную свободу нравов, отрешенность от мерзости и полет фантазии. Но вот беда – с теми, кто отвечал его требованиям, ему становилось скучно и казалось, что свербит сердце, поскольку сам он отнюдь не был ангелом. Получалось, что он обманывал честных людей и в какой-то степени обманывал себя, отвергая то, к чему яростно тянулся.
Однажды на одном из сборищ Крисницкий встретил Марианну Веденину, улыбающуюся всем, но словно отсутствующую в пышно убранной столовой. В отличие от многих актрис, она умела играть вне сцены, и этим охотно закрывалась. В ее личности так тесно сплелись настоящие порывы и фарс драматургии, что она сама не могла сказать, истинна ли ее привязанность к развлечениям. Порой она страдала без общества живых людей, чувствуя себя вовсе изгоем, порой ненавидела всех вокруг. Этим они, возможно, обнажили свою схожесть. Крисницкий, без приглашения побывав на нескольких ее спектаклях, нашел ее заманчивой и истинно талантливой, по-настоящему загорелся девушкой и не отпускал, пока с завидным упорством не сделал ее своей. Если физически не мог находиться рядом с ней, слал письма и подарки. Чего в его отношении к ней было больше – подлинного чувства или обыкновенного желания, понять было не дано даже ему самому. Возможно, Крисницкий инстинктивно называл одержимость «влюбленностью», поскольку все всегда называют теплые чувства к другому человеку именно так, не утруждая себя тщательным разбором побуждений.
Отрезок цивилизации, где он вращался, где работал и почти любил не был идеален, но Михаил охотно мирился с этим, наслаждаясь ощущением окутывающего запаха влияния и силы, шика, духов, дорогих тканей, деревянной мебели, изготавливаемой лучшими крепостными мастерами, огромного Санкт – Петербурга и Марианны. Конечно, красавица Марианна неразрывно связывалась в его ассоциациях с тем, чего он достиг, и привносила приятный сумбур в мысли. Далеко не все в избранном столичном обществе ликовали при виде того, как неизвестно откуда выискавшийся проходимец с никому неизвестной родословной и обходительной улыбкой пожинает плоды собственных рук, пользуясь успехом барышень. А этим дурочкам только романтического героя подавай, хотя, признаться, есть в нем какая-то притягательность… И потом, он отнюдь не беден.
Поэтому, или из-за чего-то еще, застарелые бояре сквозь пальцы смотрели на Крисницкого со всеми его высокопарными замашками, не убирая, впрочем, доброжелательного презрения, укоренившегося в них и прилипшего к сознанию как вторая натура. А кое-кто из тех, кто уж совсем забылся и вообразил, что неразрывная нить заговора и настороженности утратила непримиримое могущество, любезничали с Мишелем и звали его на обеды. Могущество, связывающее столичных баловней судьбы, родившихся с серебряной ложкой во рту и не думающих о насущном, порой трескалось. Оттого-то, что наивысшее общество деградировало и забыло о корнях и жестких табу, некоторые привечали Крисницкого в своих разодетых особняках и втайне понимали, что, надумай он посвататься к их дочерям, они не будут слишком суровы. Тем же, кто по-прежнему со злобой отстаивал идеалы дедов, оставалось молча осматривать это безобразие и язвить. На беду, это не смущало и не развлекало никого, кроме их окружения.