Кружевные закаты
Шрифт:
– Все это домыслы. Ведь и по – иному может случиться – этот найденыш вас погубит. Возможно, все на земле возможно. Я же и говорю – все врут, включая меня. Врут в первую очередь себе – вот что страшно. Иногда я говорю вроде бы правильно, вроде бы верю в сказанное, и в то же время чувствую, что в другой ситуации с другими людьми сказал бы иначе… Приходится поощрять нищенство, поскольку его не уничтожишь. Да и бесчеловечно это, как ни крути. Невозможно вовсе без эмоций смотреть на голод, поэтому рука поневоле тянется к бумажнику. А ведь нужно идти с другого конца… Ведь людей доводить до подобного состояния
– И еще, раз мы заговорили о творцах наших, – вставила Антонина, надеясь уйти от волнующей обоих темы, не способной удовлетворить ни любопытство, ни потребность понять, – Пушкин тоже часто пишет о страданиях, смерти, поиске… Один Онегин чего стоит. Это возникло задолго до нашего появления и продолжается. Люди не хотят смотреть на действительность!
– Вы так восхищаетесь Пушкиным и Тургеневым… Но ведь есть множество других писателей. Достоевский, например, – уклончиво сказал Михаил, возвращаясь в обычное состояние легкой отрешенности и пристроив ворот на отведенное ему место.
Антонина поджала губы, что свидетельствовало об обиде.
– Достоевский, наверное, хорош, но только пишет о том, что меня не трогает. Просто у каждого свои вкусы, и не нужно осуждать людей, если они любят что-то, отличное от ваших представлений, – твердо, хоть и тихо, сказала она, опасаясь, как бы ее слова не прозвучали резко. Вдруг ему этот писатель симпатичен.
– Что же, в этом вы точно правы.
Тоня кивнула, потом, посмотрев назад, съежилась и покосилась на Михаила.
– Что-то не так? – спросил он.
– Мы одни… – Тоня будто оправдывалась. Ведь она сама предложила ему прогулку без компаньонки.
– И что? – чуть насмешливо спросил Крисницкий.
– Это ведь неприлично, – Тоня выглядела так потерянно, что Михаил едва не рассмеялся, но, подумав, испытал прилив жалостливого снисхождения, точно к ребенку, которому многое предстоит узнать. Многое, что его непременно ранит или отравит путь.
Крисницкий нежно поймал ее запястье. Сам того не желая, он делал все, чтобы понравиться. В нем сработал тщательно маскирующийся за безразличием инстинкт первоклассного охотника, извечная потребность человека нравиться другому полу.
– Бросьте. Мы ведь почти помолвлены. Никто не осудит подобное времяпрепровождение.
Эта истина странно подействовала на Антонину. Она перестала сопротивляться, опустила голову, но не спешила садиться.
– Не нужно делать вид, что я просто гость, – прибавил он доверительно, наслаждаясь ее наивными повадками. Он и сам по-детски смотрел на нее открытым мягким взглядом. – Если об этом не принято говорить, это не значит, что об этом говорить нельзя. И это не только нас касается…
– Да-да, – поспешно ответила она, – но вы так… Далеки, непонятны. Поймите, я знаю вас так мало, а, чтобы полюбить, нужно время…
– Вы боитесь меня? – казалось, он чуть огорчен.
– Нет… – вновь растерялась Антонина.
– Так в чем же дело?
Тоню согрело. В ее жизни было мало друзей.
– Я не помню собственную мать, – откровенно произнесла она. – И очень хочу стать важной для кого-то. Если бы Денис не позаботился обо мне, участь моя была бы на редкость печальна… В моем сердце много свободного места. – Помолчав, она со смешком добавила, пока Крисницкий осветился своей загадочной улыбкой, смешивающей магнетизм и сосредоточенность, против его воли проскальзывающей во взгляде. – И еще я силюсь понять, почему рассказываю вам это!
Она рассмеялась, опасаясь, что открыла слишком много и теперь станет ему понятной и неинтересной.
Подумав, что это намек, пусть и бесхитростный, Крисницкий признал за ней и собой право на душевность. Как видно, добрые чувства еще не совсем остыли в его окоченевшем сердце, открывающемся одной лишь Марианне, да и то избирательно. Он сам не признавался, сколько она значит для него.
– Сегодня мне снилось, что солнце ожило и попросило никогда не обращаться к теневой стороне, – доверительным шепотом сообщила она, словно Михаил мог восхититься или оценить подобное.
– Это великолепно, – рассмеялся он.
6
Вечером Антонина проникла в кабинет отца и, притаившись там, ожидала его, поскольку знала, что после обеда Денис Сергеевич запирался в единственной комнате, где его не тревожили вечные болезни скота, беременности незамужних крестьянок, поломки транспорта или, что хуже всего, запои рабочей силы. Если происходило хотя бы одно из ряда вон выходящее событие, неспешный ход всего имения переворачивался вверх дном. Из разных углов, даже самых отдаленных, мгновенно слетался честной народ и, стеная или злорадствуя, находился у барского крыльца до глубокой ночи, пока даже дворовые шафки, охрипнув от яростного поддакивания людям, не унимались. Хозяйство Федотова вообще далеко стояло от образцовости дворов Собакевича, но доход приносило исправный, пусть Денис Сергеевич, добросовестно пытающийся вникнуть в управление поместьем, и удивлялся, почему столь обширная земля приносит такую скромную в сравнении с другими прибыль.
– Папа, – прошептала Тоня, услышав, что кто-то крадется к столу. Портьеры по обыкновению были спущены, поэтому в комнате стояла мгла.
– Тоня? – удивился Денис Сергеевич, и, понимая, что вздремнуть под предлогом нервического расстройства ему не удастся, распахнул окна. В чистые стекла хлынул ослепляющий поначалу свет. Солнце клонилось уже к закату, но его свежие лучи не думали сдаваться и тускнеть под предлогом вечера.
– Батюшка, – нежно пропела Тоня, подходя к отцу и обнимая его.
– Что ты, золотце? – сердце Федотова никогда не умело противиться единственной своей отраде.
– Со свадьбой все решено? – беззвучно спросила названная дочь, со страхом и неизъяснимым, сладким, как боль, желанием глядя на отца.
Этого вопроса Федотов ждал и боялся.
– Счастье мое, мы уж говорили об этом. Без твоего согласия я не дам благословения.
– Но Михаил Семенович просил тебя дать его? – разговор на подобную тему мучил Тоню, но, раз решившись, она не могла отступить.