Крыжовенное варенье
Шрифт:
– Митя, ты же вернёшься? – шептали они. – Пиши нам, пожалуйста, если сможешь!
Митя обнял их всех сразу, высвободился аккуратно из девичьих рук, помедлил, остановив взгляд на бледном, без кровинки, лице Таши и, глядя в её чайные, с зеленью, глаза, сказал:
– Au revoir! – хотя сам не знал, доведётся ли им свидеться когда-нибудь.
Глава 3. В омуте
«В жизни надо быть готовым и к мукам тюремного заключения;
ведь в иные времена и добрые порой разделяют участь злых».
(Шарль Монтескье)
–
– Тётка твоя, – начала Наталья Ивановна тихим голосом, – конечно, близка ко двору. Но двор Елизаветы Алексеевны сейчас в отъезде, вместе со всеми фрейлинами. И императору мы присягнули новому, если ты помнишь, Николаю Павловичу, дай ему Бог здоровья. Он женат. Императрица у нас теперь Александра Фёдоровна, – назидательно пояснила мать, повышая тон. Разговаривая с Натали, как с неразумным дитятей, она почти вернулась в своё обычное состояние.
– То есть, никому мы не нужны теперь? – всхлипнула девочка, поддаваясь панике, терзавшей её с Митиного отъезда.
– Успокойся, – в материном голосе появилась сталь. – Иди к себе, я сама закончу. – Она приняла из рук дочери последнюю стопку листов, поднятых с пола, и убрала их в бюро, не проглядывая.
Таша встала, дрожащими губами пожелала матери спокойной ночи и, окинув тоскливым взглядом комнату брата, выскользнула за дверь.
В этот раз до Петербурга Дмитрия домчали всего за два дня. По сравнению с прошлой поездкой скорость была немыслимая, но именно теперь Митя рассмотрел саму дорогу – покрытые снегом поля до самого горизонта, темнеющие вдали редкие леса да убогие деревушки со слегка покосившимися домиками, лишь вдоль тракта почти новые дома станций. И верстовые столбы, от которых к середине пути уже рябило в глазах. Возможно, дело было в том, что в прошлый раз Митя погрузился в мечтания и строил планы на будущее, а сейчас будущее казалось так зловеще, что юноша боялся поддаться панике, глядя в него. Поэтому он смотрел, смотрел на дорогу, справедливо предполагая, что там, куда его везут, белого света он ещё долго не увидит.
Фельдъегерь с жандармом почти всё время молчали, только на станциях коротко спрашивали у смотрителя лошадей или ужин. Всё подавалось без промедления, повинуясь волшебному действию мундиров.
Когда к исходу второго дня сани подъехали к шлагбауму перед столицей, Митя осмелился спросить:
– Куда вы меня?.. – охрипший от мороза и долгого молчания голос сорвался.
– В Петропавловскую крепость, – буркнул Блинков. – Как всех. Но сперва на допрос.
Митя покорно склонил голову. Он совершенно не представлял, о чём его могут допрашивать и что ему говорить, только отчётливо понимал, что судьба его уже решена. Иначе бы эти офицеры не стали проделывать столь долгий путь.
Проехав немного по улицам и мостам, сани остановились прямо на Дворцовой площади. Блинков махнул дежурному офицеру, маячившему в стеклянных дверях длинного здания, и тот вышел им навстречу:
– Следуйте за мной.
Фельдъегерь вынул из саней пачку бумаг и слегка подтолкнул растерявшегося Митю к дверям. В передней стояли два молодых солдата, с ними и оставили Гончарова.
Длинная стрелка пробежала всего половину круга по резным настенным часам, когда вернулся дежурный офицер.
– Пройдёмте, – сказал он и повёл юношу через площадь к Зимнему дворцу.
Совсем по-другому представлял Митя первый визит во дворец. Он думал попасть туда на аудиенцию для пожалования в камер-юнкеры, например. Или с важным донесением по службе. Но не так – с жандармами, ночью, замёрзшим и изрядно голодным. Хорошо хоть не в кандалах.
В большой полутёмной комнате, куда его привели, за столом сидел довольно молодой кудрявый генерал-адъютант. Три свечи
– Гончаров Дмитрий Николаевич, были ли вы на площади у Сената 14 декабря 1825 года?
Митя сглотнул, слова не шли из горла.
– Был, – выдавил он.
– Состоите ли вы в каком-либо обществе?
– Да.
– Кто вас туда принял? – поморщившись, спросил генерал.
– Одоевский, – ответил Митя и уже по выражению лица собеседника понял, что это был неправильный ответ, тот, что увлечёт его в бездну.
– Вы же москвич, кого ещё вы знаете в Петербурге? – голос генерала стал вкрадчивым. – Расскажите.
– Никого не знаю, – теряя почву под ногами, сказал Митя и вдруг вспомнил: – Кюхельбекера!
– А где вы познакомились с Кюхельбекером?
– Ну вот у Одоевского же и познакомились, – растерянно ответил Митя и безропотно подписал поданную ему бумагу.
Некоторое время он ожидал решения в коридоре в обществе всё того же дежурного офицера, а потом знакомый уже жандарм отвёз его через мост в крепость.
В доме Гончаровых царили тоска и смятение. Мать вставала рано, тщательно одевалась и уезжала куда-то на весь день. Возвращалась поздно и не в духе, гоняла прислугу и дочерей, потом запиралась у себя до утра, не желая ни с кем разговаривать, и, судя по бормотанию, доносившемуся из-за двери, истово молилась. Отец вообще перестал выходить из флигеля, только его слуга иногда, озираясь, пробирался через двор за ворота. Прислуга и гувернантки притихли, даже уроки спрашивали с сестёр не строго, но игры не поощряли. Катерина носила чёрное платье и нарочито отворачивалась, когда к ней обращались. Впрочем, обе столицы надели траур по императору Александру, поэтому старшая сестра в этом не отличалась от остальных горожанок. Саша с Ташей ещё могли не носить чёрное и не носили, но и у них настроение было подавленное. Ивану и Серёже новость про Митю сообщили тоже, но приехать они не могли и слали одно за другим встревоженные письма с расспросами. Но девочки сами ничего не знали. Мать же письма прочитывала и бросала их на столе раскрытыми, не отвечая.
Таша каждый день жадно перебирала почту, надеясь найти письмо от брата, но напрасно. Оттуда, куда увезли Дмитрия, писем не приходило. Из газет девочка узнала, что все задержанные по делу 14 декабря 1825 года содержатся в Петропавловской крепости, теперь судьба Мити стала яснее – но от этого ещё ужаснее.
В каземате день почти не отличался от ночи. В маленькой, размером с чулан, камере царил полумрак. Окно под самым потолком было замазано краской, и свет сквозь него практически не проникал. Митя лежал на узкой кровати и раз за разом прокручивал детали допроса. Надо было сказать, что он вообще ни в чём не замешан, и его бы отпустили. Хотя нет, конечно же, нет. Наверное, в этих крохотных комнатушках огромной крепости содержатся все, кто присутствовал тогда на площади. Как же невовремя он согласился исполнить просьбу Владимира! Интересно, а Володю тоже арестовали? Уж брата его Александра наверняка, не зря Одоевский за него так боялся. Знал ведь, знал! Сам не поехал! А милейший Вильгельм Карлович? Наверняка тоже тут. Митя попробовал тихонько постучать в стенку. Через несколько минут ему осторожно ответили. Но шифра он не знал, поэтому, удостоверившись, что в крепости действительно не один, Митя оставил свои попытки.
Дни Митя пробовал считать сперва по обедам – суп, хлеб, слабый чай – но скоро сбился: записывать было нечем и не на чем. Но явно прошло не меньше месяца, пока за ним не пришёл помощник коменданта. Митя как раз раздумывал о том, что пора как-то дать знать о себе родным и как бы уговорить на это солдата-надзирателя, поэтому аж подпрыгнул на кровати от скрежета железной решётки.
– Ну что же вы так нервничаете? – спокойно сказал ему толстый плац-майор, подходя поближе.
– Д-д-доброе утро, н-н-ничего, – от долгого молчания язык, казалось, задеревенел.