Кто бросит камень? Влюбиться в резидента

Давыдов Виктор Сергеевич

Сын хорошо знал мать. Получив, выражаясь военным языком, новую вводную, она немедленно переключилась на обсуждение того, какие продукты они должны взять с собой, чтобы не быть в тягость хозяевам. Участники позднего ужина разговаривали шепотом, стараясь не разбудить отца, спавшего за ширмой. А тот и не спал вовсе — голос вошедшего сына прозвучал для него звонком будильника. Ответы Михаила не убедили Николая Филимоновича, но он решил не вмешиваться. Сын уже взрослый, захочет — сам потом все расскажет. Самое главное — по голосу не чувствовалось, что он взволнован или чем-то расстроен. И когда за столом начался разговор о гостинцах, старший Глебов снова уснул, на этот раз до утра.

Глава восемнадцатая

Примерно в то же самое время, когда Николай Филимонович

Глебов вслушивался в то, как его жена допытывается, почему сыну дали неожиданный отпуск, Свиридов и Прохоров, одолев три лестничных пролета, устало подошли к двери квартиры капитана. У обоих в руках было по внушительному пакету. Когда хозяин достал ключ от входной двери, гость тронул его за рукав. «У тебя говорить можно?» — одними губами спросил Николай. Федор Ильич утвердительно кивнул и открыл дверь, пропуская гостя вперед. Уже в комнате — а Свиридов жил в двух комнатах коммунальной квартиры, — увидев, как внимательно товарищ осматривает знакомый интерьер, хозяин поинтересовался:

— Ну, что ты так смотришь, будто на какие-то сюрпризы рассчитываешь? Все как есть, по-старому.

— Что, даже ванная с туалетом там же находятся? — пошутил гость.

— Давай, давай, иди умывайся. Или нет, постой, дай мне сначала туда сбегать, я потом чистыми руками на стол накрывать буду.

Свиридов ушел. Николай подошел к стене, на которой висели несколько фотографий. Взгляд против его воли сразу метнулся в правый нижний угол и остановился на одной из них. Настроение как-то сразу поднялось, даже горло слегка перехватило… на фото были запечатлены они с Федором. Кто-то из приятелей заснял их на дружеской вечеринке несколько лет тому назад. «Значит, по-прежнему веришь мне, Федор Ильич, раз не убрал со стены фотографию», — пронеслось в сознании Прохорова. А ведь совсем недавно, совершенно случайно оказавшись в доме одного своего дальнего родственника и ожидая хозяина, он обратил внимание на то, что из семейного альбома исчезли несколько фотографий, где родственник был сфотографирован с Прохоровым. Присутствовавшая при этом супруга хозяина, поймав красноречивый взгляд Николая, покраснела и путано пояснила, что до мужа дошли слухи об увольнении гостя. Муж не знал, по какой причине уволили Прохорова, но от греха подальше решил альбом-то почистить…

Капитан вернулся в тот момент, когда Прохоров разглядывал книги в книжном шкафу.

— Неправда твоя, Федор Ильич, — многозначительно заметил он хозяину. — Кое-что изменилось, — и он кивнул на полупустую полку шкафа. Когда-то на этом месте довольно долгое время гордо стояли несколько томов из собрания сочинений Ленина, как было указано, под редакцией Каменева… того самого Каменева, который с Зиновьевым. Прохоров, по правде сказать, не проявлял интереса к ленинским трудам, но изредка читал отдельные работы для занятий в системе партучебы. А эти несколько томов ему запомнились только потому, что несколько лет назад, будучи здесь в гостях, он с разрешения хозяина взял полистать один из них. Именно тогда Федор Ильич обратил его внимание на фамилию Каменева, которого уже вовсю склоняли за принадлежность к антипартийному блоку. Намекнул, что если события будут и дальше так развиваться, то, возможно, в скором времени с этими книжками надо будет что-то делать. А еще он показал Николаю одну из статей в этом томе. В статье вождь мирового пролетариата защищал от меньшевиков некоего депутата Государственной Думы — рабочего Малиновского. Захлопнув книгу, Свиридов, понизив голос, сообщил товарищу, что после революции Малиновский был разоблачен как агент царской охранки. Так получилось, что Николай услышал об этом факте впервые и был просто ошарашен. «Как же так? — подумалось тогда ему. — Как могли Ленин и его соратники не разглядеть провокатора в своих рядах?» Годы прошли, но фамилия эта осталась в памяти накрепко, и нет-нет да и вспоминал чекист Прохоров сей неприятный сюжет из истории партии большевиков. Сегодня этих томов на месте не оказалось, а их хозяин, бросив взгляд на полку, изобразил на лице гримасу, как бы говоря: «Я же тебя предупреждал», а вслух сказал:

— Поторопись, пока ванная свободна.

Они сидели в комнате за столом, молча пили водку и закусывали тем, что Свиридов принес из буфета управления.

После третьей рюмки в горле Николая снова запершило. «К чему это тебя так часто на сантименты тянет? К старости, что ли? — спросил он себя со всей большевистской прямотой и тут же ответил: — Видно, чует ретивое, закончится этот сюжет с литовским гостем, и неизвестно, когда снова посидишь ты вот так, душевно с Федором за рюмкой… Ведь если разобраться, один-одинешенек остался ты в этой жизни, все хорошее ушло куда-то в прошлое. И единственный надежный мостик в это прошлое сидит напротив тебя и, похоже, думает в том же направлении. Постой, ты же хотел Федора о чем-то спросить… а, вспомнил».

— Скажи мне, Федор Ильич, ты вот при серьезной должности, уже заслуги и награды имеешь, а жилищные условия у тебя не ахти…

— Ты это серьезно или так… для разговорцу? — в глазах капитана читалось удивление вперемешку с любопытством.

— Ну, ты же меня знаешь?

— Знал, — неожиданно резко ответил хозяин и потянулся за бутылкой. — Люди, Коля, имеют обыкновение меняться в соответствии с меняющимся временем и обстоятельствами. Но вот к тебе пригляделся, — кажись, тем же нормальным мужиком остался. Твое здоровье!

Закусив шпротиной, Свиридов продолжил:

— Ты знаешь, предложили в прошлом году квартиру. То да се, узнаю, что жил там один очень видный военный. Его, как врага народа, судили и сразу расстреляли, а родственников, как членов семьи изменника Родины, выслали. Вот жилплощадь-то и освободилась. И ты знаешь, что-то мне не по себе стало. В общем, отказался я в пользу одного многодетного сотрудника.

— Какие-то вы, товарищ Свиридов, слова странные употребляете… Вам, да и мне, грешному, подобные слова уже несколько лет назад забыть велено. Чекисты — это чернорабочие партии. И такие слова, как говорила моя бабушка, не к нам сказаны, — Прохоров вдруг обратил внимание, как вытянулось лицо друга. — Ну, да я тоже недалеко от тебя ушел. Ты думаешь, чего я уволился? Больной, что ли? Я же мог подлечиться или просто скрыть болячки. Не поверишь: подумал, может, отсижусь, пережду все это… А вот дудки! Сколько еще это будет продолжаться, никто не ведает. А я не могу без этой работы, я же сыщик, разведчик. Тянет, спасу нет. Так что откровенность за откровенность, извини меня, а то ты вроде как насторожился. Налей лучше.

Свиридов, наполнив рюмки и подложив на тарелку Николая закуски, задумчиво покачал головой:

— Вот тебе и раз… не думал, что у тебя это так серьезно.

— Уверен, не у меня одного. Не верю, что у тебя сердце кровью не заходит: что же это мы, люди, делаем-то друг с другом? — глаза Прохорова подозрительно повлажнели.

— Ты же грамотный, Коля: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.

— А вы… извини, мы-то где в этой драке?

— Мы-то? — капитан тяжело вздохнул. — В говне мы, по самые уши.

— И что же, ни у кого нет желания из него выбраться?

— Ишь, как круто забираете, товарищ Прохоров. Ты, что ли, один такой шустрый? Вот давай выпьем, и расскажу я тебе одну историю.

Занюхав водку черным хлебом, Свиридов откинулся на спинку стула и рассказал другу о том, как весной тридцать седьмого года на союзном совещании начальников управлений НКВД краев и областей начальник управления по Омской области, старый чекист, работавший еще с Дзержинским, выступил прилюдно против всяких разнарядок на врагов народа. И о том, как арестовали того чекиста через три месяца и расстреляли через две недели после ареста, тоже рассказал.

— И никто его не поддержал? — задал риторический вопрос Николай.

— Ты, брат, недолго поработал при Ежове и даже не представляешь всего того, что сейчас творится.

Прохоров хотел сказать, что ему достаточно газетной информации, но вместо этого только обреченно махнул рукой. Тоскливый у них случился разговор, но другим он и не мог быть. То, что происходило в стране, так или иначе обсуждалось везде, на всех уровнях общества. Но обсуждалось либо тихо, вполголоса, либо с использованием двусмысленных намеков и разнообразных фигур умолчания. Но по большей части каждый размышлял об этом в одиночку, не доверяя свои соображения посторонним ушам. Кто его знает, как могут быть использованы неосторожно озвученные мысли… Обществом правил инстинкт самосохранения.