Кто он был?
Шрифт:
— На мои похороны ты все равно не приедешь.
В голосе Марии не было обиды, она произнесла это немного печально, с доброй улыбкой. Эндель это понял.
— Кому останется наш дом?
Боже милостивый, неужели сын пригласил ее из-за дома?
Мария тут же отогнала эту мысль.
— Дом останется тебе, — ответила она тихо.
Нет, нет, Эндель позвал ее к себе не из-за дома. Так же, как ей необходимо было увидеть сына лицом к лицу, Энделю нужно было увидеть ее, свою мать. Чтобы было легче жить дальше.
Мария Лыхмус вернулась домой.
Она не спешила войти в комнату и села на скамейку под яблоней, посаженной Энделем. Чемодан она оставила на вокзале, Густав, добрый человек, принесет его завтра.
Она была счастлива, что повидала сына и его семью и что она снова дома. Здесь все как было прежде: дом, сад, фруктовые деревья, кусты и грядки. Только разрослись они по-летнему пышно. Она заметила и то, что грядки аккуратно прополоты. Иида работы не боится.
Она была счастлива, что в дороге с ней ничего не случилось.
Сквозь ветки на нее падали лучи заходящего солнца.
Кот Котович полосатый…Голос маленького Джона был последним человеческим голосом, услышанным ею.
Перевод
2
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Вскоре они дошли до шоссе. Часть располагалась в придорожном сосняке, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда. Они не стали сворачивать влево, чтобы через два-три километра прийти в штаб полка, а повернули вправо, где уже ни одного подразделения не было. Несколько часов назад, когда Аннес возвращался из штаба, его охватило странное чувство, словно он находится в Эстонии, где-нибудь в Аэгвийду, в Рапла или в окрестностях Рийсипере, там тоже шоссе проходит по сосняку. И в другом кое в чем здешняя природа напоминала Эстонию, тут не было ни синеющих в отдалении гор, как на Урале, ни бескрайней шири полей, как по ту сторону Урала, куда эвакуировались его родители. Здесь росли те же, что и в Эстонии, деревья: ели, березы, сосны. Даже звезды были одни и те же. В ясные ночи он не раз оглядывал небо, отыскивая Большую и Малую Медведицы и Полярную звезду, определяя местоположение родных краев. Но сейчас вдруг возникло ощущение, что он и впрямь в Эстонии. Может, потому, что в последние недели много думал о родине и ее истории. Ему предстояло провести в ротах и батальонах беседы о восстании в юрьеву ночь, выступать самому и проинструктировать командиров отделений, которые вели у себя политучебу. К счастью, история была одним из любимых его предметов, в школьные годы да и после он с увлечением читал историческую литературу, как учебники, так и толстые научные издания. Теперь память должна была выручить, хорошо, что статьи в «Рахва Хяэль» помогали вспомнить прочитанное. К сожалению, номера газеты приходили на передовую нерегулярно и с огромной задержкой, больше приходилось полагаться на свою память, чем на печатное слово. Правда, и своя дивизионная газетка начала писать о событиях юрьевой ночи, но в этих заметках было больше эмоций, чем фактического материала. И у редакционных работников не было под рукой исторической и справочной литературы, и они при написании заметок опирались в основном на то, что когда-то учили и прочли. Аннес поговорил с ними, и вместе они пытались вспомнить детали событий 1343 года. Еще меньше было у него подсобного материала о сегодняшнем положении в Эстонии. И вновь помогли газеты, прежде всего, конечно, эстонская «Рахва Хяэль», в «Правде» и «Красной звезде» сообщения об оккупированной Эстонии появлялись редко. Так что он много думал об отчем крае, обсуждал с товарищами эстонские проблемы, искал источники, на которые мог бы хоть немного опереться. Он старался представить себе, какой была жизнь и что происходило на далекой родине, и чему тут удивляться, если он и представил себя в Эстонии, идущим по лесному шоссе. Тем более что лес и дорога ничем не отличались от эстонского сосняка и шоссе. Едва ли у него могло возникнуть подобное чувство, если бы он топал по малолесным обледенелым и столь похожим друг на друга буграм в окрестностях Великих Лук, вряд ли. Явно, что здешний, весьма похожий на эстонский, пейзаж способствовал возникновению настроения, которое охватило его несколько часов назад. Сейчас, когда Аннес снова вышел на шоссе, такого теплого чувства уже не возникло. Хотя лес был тот же и дорога та же. Настроение у него теперь было паршивое, сейчас он был встревожен и растерян. Из-за Рихи, который шагал рядом и который пошел с ним против своего желания.
Определенного намерения куда-то идти у них не было, Аннес хотел одного — остаться с Рихи с глазу на глаз. Надеялся, что тогда Рихи разговорится, но этого не случилось. Он не смог найти подход к своему бывшему другу, Рихи словно бы отстранял его от себя. Раньше, многие годы тому назад, они вели с ним долгие разговоры, обычно Рихи не прочь поговорить, он любил поддевать его, теперь же, казалось, у него язык застрял в горле. На вопросы отвечал односложно, голос при этом был подчеркнуто холодным и официальным. В прошлые времена Рихи сразу же загорался, начинал азартно что-то объяснять или с подковыркой, иронически высмеивал его доводы. А может, Рихи боится его, Аннеса, погон?
Капитан Ханнес Коппель тут же отверг такую мысль. Он помнил Рихи, Рихарда Хурта, как очень смелого человека, который не страшился полицейских дубинок, ни шагу ни перед кем не отступал, готов был идти напролом, если чувствовал себя правым. Нет, четыре маленькие белесые звездочки на чьих-то погонах ничего не значили для такого, как Рихи, человека. Если что-то и имело значение, то явно положение, в котором они оказались спустя пять лет. Даже не пять, а шесть. Да, прошло уже шесть лет с тех пор, когда они виделись в последний раз.
Как Рихи оказался в штрафной роте?
За что его наказали?
Чем он занимался все эти годы?
То, что Рихи находится в штрафной роте, казалось Аннесу большим недоразумением. Тот Рихи, которого он знал и которому удивлялся, был до мозга костей честным и прямым человеком, не терпел несправедливости, всегда вступался за более слабых и свою ношу никогда не перекладывал на плечи других. Борьба рабочего класса была для него прямо-таки святым делом: насколько умел и мог, Рихи старался всегда защищать интересы трудового народа и служить им. Невозможно было себе представить, чтобы Рихи ради спасения своей шкуры или с какими-нибудь преступными намерениями не выполнил боевого задания. Он не мог быть трусом, который, избегая боя, спрятался бы в развалинах или старался бы отойти, отползти от огневой линии, чтобы в каком-нибудь подвале, заброшенной землянке, стрелковом гнезде, в норе или щели переждать вражескую атаку, за что его теперь наказали как дезертира и отправили в штрафную роту искупать вину. В самом безнадежном положении человек типа Рихи не поднял бы перед немцем руки, тем более не перебежал бы к противнику, а среди штрафников в роте были и перебежчики. И не один-два, а куда больше, чем Аннес мог себе представить. В Великих Луках вместе с немцами взяли в плен группу эстонцев, и отнюдь не эстонских гренадеров, служивших в немецком войске, — Аннес знал, что гитлеровцы сколачивали из эстонцев полицейские батальоны, которые использовались для проведения карательных операций на оккупированной территории, а может, и в боях на фронте, — нет, это были бойцы их собственного корпуса, которые угодили в плен к немцам или даже перешли к фашистам. Это обстоятельство потрясло Аннеса. Человек, который, оказавшись в окружении, сдается врагу, или последний трус, кого страх смерти лишил разума, или просто злобный противник советской власти, чьим поступком руководит слепая ненависть. Неужели животный страх смерти или слепая ненависть, охватившие человека, настолько помрачают сознание, что он уже не отдает себе отчета в своих действиях? В осажденном городе каждого ждет такая же смерть, как и в наступающей армейской части, смерть или жестокое наказание, потому что в осажденном городе, где беспрестанно рвутся снаряды и мины, нет безопасного места и оттуда никто не в состоянии вырваться. Ни немецкий солдат, ни тот, кто сдался в плен. Аннес знал, что под шквальным огнем, когда над головой свистят пули и вокруг рвутся мины, нелегко сохранить хладнокровие, делать то, что ты должен делать. Он видел, как некоторые удальцы под градом пуль и мин ломаются и становятся банальными трусами.
Когда Аннес слушал исповедь младшего лейтенанта, у него появилось сочувствие к этому, на год-два моложе его, некогда храброму офицеру, который сейчас понуро стоял пред ним и, чтобы освободиться от какого-то внутреннего напряжения, без остановки говорил.
Отправляясь в штрафную роту, Аннес был готов к любым неожиданностям, но того, что встретит здесь Рихи, он никак не предполагал. Аннес все еще не освободился от замешательства, порожденного встречей с приятелем детства, на которого он обычно смотрел снизу вверх, на кого хотел походить. Мало ли что Рихи частенько подковыривал и насмешничал над ним, высмеивал его доводы, что из этого. И в последний раз, когда они были вместе, Рихи подкусывал, но тогда ему уже было не так просто заставить его, Аннеса, примолкнуть, тогда он и сам мог в том или другом случае загнать Рихи в угол, он много читал и кое в чем поднаторел, стал в некоторых проблемах разбираться и мыслил более самостоятельно. Они работали на строительстве бани на улице Тульби. Собственно, баню еще не строили, а только сносили старую развалюху, которая мешала новому зданию, и копали основание под фундамент, они с Рихи очищали большущие допотопные кирпичи, из которых была сложена труба разрушаемого здания. После этого Рихи точно в воду канул. Он, Аннес, решил было, что Рихи подался в Испанию, туда тогда сложными путями, через несколько чужих государств, отправлялись многие парни, с Вокзального бульвара и с улицы Тынисмяэ, да что там парни, в зрелом возрасте мужчины, испытанные классовые бойцы. Рихи убеждал, что в борьбе с фашизмом нужны не слова, а надо от слов переходить к делу. Он возбужденно говорил об интербригаде и добровольцах, которые направлялись в Испанию из многих уголков Европы, а также Америки, чтобы помочь республиканцам отбить наступление международной реакции. Об этом он, Аннес, сказал и Тийе, когда она приходила к нему справляться о Рихи. В тот раз Тийя не поверила, что дорога Рихи пролегла в Испанию, Тийя предположила, что он тайно отправился в Россию, и получается, что она опять права. Видимо, Рихи выполнял какое-то особое задание. Он был связан с действовавшими в подполье большевиками и сам мог быть подпольщиком. Тийя уверена, что Рихи перешел нелегально границу из-за Артура, у него могло оказаться и другое задание, но Артур был для Рихи важнее всего. Аннесу было трудно в это поверить. Из-за чего бы Рихи ни ушел в свое время из Эстонии, одно теперь ясно: он действительно ушел в Советский Союз. Иначе бы не служил в Красной Армии и не был бы здесь. Но разве не служат сейчас в корпусе некоторые из тех, кто сражался в Испании, почему Рихи не мог быть одним из них? И все же Аннес чувствовал, что, рассуждая так, он ошибается.
Как бы там Рихи ни очутился в России — прямым путем, нелегально перейдя границу или через Испанию, — совершенно непонятно, почему он находится в штрафной роте. Рихи мог быть тут командиром, ротным или замполитом, но не наказуемым. Однако ни тем, ни другим он не был, к командному составу роты, который состоял не из штрафников, Рихи не принадлежал, его послали сюда искупать свою вину. Что же с ним случилось? За что его отправили в штрафную роту?
Аннес был в полном замешательстве.
Он сразу и не узнал Рихи. Иногда бывает, что мы не узнаем даже хорошего знакомого в обществе, где он, по нашим понятиям, никак находиться не должен. Видимо, Аннес с первого взгляда потому и не признал Рихи, что штрафная рота — такое подразделение, в котором подобный Рихи человек пребывать ни за что не может. К тому же Рихи очень изменился. Выглядел совершенным стариком, хотя было ему лишь немногим больше тридцати. В облике и состоянии Рихи проглядывало нечто чуждое, что-то такое, чего Аннес не мог себе объяснить. В начале выступления — комиссар полка направил его, Аннеса, побеседовать в штрафной роте, которую недавно сформировали и придали их полку, о восстании юрьевой ночи — взгляд его задержался на бойце в самом заднем ряду, чуточку отстранившемся от других. В лице его было что-то знакомое, но Аннесу сперва не припомнилось, где он раньше встречал этого человека. До войны или в ходе войны в Эстонии, а может, в дни формирования дивизии на Урале. В два последние года он познакомился с десятками, да что там с десятками — с сотнями новых людей: в Таллине, Палдиски, Клооге, Тарту, Пярну, Кунде, на Сааремаа и в Хийумаа — всюду, где он организовывал и налаживал профсоюзную работу, а также во время оборонительных боев в истребительном батальоне и в рабочем полку, в Ленинграде и Челябинске, где он общался и подружился со многими другими эвакуированными, с мобилизованными, которых собирали в формируемое воинское соединение. Совершенно незнакомым ему этот человек не был, всякий раз, когда Аннес обращал взгляд на сидевшего особняком на склоне холма красноармейца, тот становился ему знакомее. Высокого роста, видимо, гораздо выше его самого. И плечистее тоже. Сидел как-то небрежно, вытянув одну ногу и согнув в колене другую. Сперва опирался спиной о сосну, среди елей тут росли отдельные сосны, потом подался вперед и облокотился на колени. Жаль, что он сидел в заднем ряду, в отдалении, на таком расстоянии не уловишь все черты. Аннес узнал Рихи лишь в конце беседы, когда по его лицу скользнула ироническая улыбка, столь неповторимо знакомая, что, казалось, прожгла молнией: Рихи. Человек этот был явно Рихард Хурт. И никто другой.
После политчаса Аннес потерял из виду Рихи, солдаты поднялись и разошлись, начался обеденный перерыв. Рихи или не узнал его, или не захотел с ним встречаться, иначе бы он не поспешил удалиться из «амфитеатра». Замполит штрафной роты, преподаватель истории одного новосибирского техникума, называл амфитеатром полукружие холма, где в солнечные дни ранней весны проводилась политучеба. Заветренный склон холма, где солнце растопило снег и высушило землю — в лесу снега было еще по колено, — хорошо подходил для проведения бесед. Аннес обратился к дежурному и попросил прислать к нему красноармейца Хурта. Пришлось подождать минут двадцать, — видимо, не сразу отыскали, а может, Рихи сам тянул с приходом. Он обратился к нему в соответствии с уставом: