Кто он был?

Куусберг Пауль Аугустович

Мария Лыхмус ни за что не хотела быть похороненной на чужбине, потому-то и спешила она обратно домой. Чтобы этого не случилось.

Кот Котович полосатый на пеньке сидел с указкой…

Уж не задремала ли она? Песенка прозвучала в ушах у матушки Лыхмус так отчетливо, будто ее внук Джон стоит вот тут у ее колен, уставился ей в рот и старается своим тоненьким голоском повторять строчки, которые она ему только что подсказала. У малыша хорошая память, он быстро запоминает чужие непонятные слова, только произносит их как-то мягче.

Кот Котович полосатый…

Голос маленького Джона все звучал и звучал в ушах

Марии Лыхмус. Теперь она услышала и свой голос.

— У твоего сына хорошая память, с лету все запоминает. И Джейн смышленая девочка. Они охотно бы выучили эстонский язык.

И голос сына:

— Я давно жду, когда ты это скажешь. Ты винишь меня и уже наперед осуждаешь, что я не обучил своих детей эстонскому языку.

И снова она слышит свой голос:

— Я не осуждаю тебя.

— Мама, ты говоришь неправду, — прервал ее Эндель, все больше раздражаясь, — не возражай, я чувствую это. Каждый раз, когда я говорю с детьми, я вижу по твоим глазам, что в своих мыслях ты осуждаешь меня. Что я не научил их говорить по-эстонски, что разговариваю с ними на английском языке…

Тут Мария хотела перебить его, сказать, что напрасно сын посыпает свою голову пеплом, но Эндель, разгорячившись, не дал ей и рта раскрыть.

— Позволь мне кончить, мама. Выслушай меня. Во-первых, когда мне было учить их? Когда Харри и Мэри и Джейн были маленькими, я возвращался домой так поздно, что они уже спали. Я бился как рыба об лед, старался встать на ноги. Тянул лямку ради своей семьи, ради своих детей. На нашу продукцию был хороший спрос, рабочих на двухсменную работу на все линии не хватало, был период послевоенного подъема, я работал по полторы смены подряд… Англичане поглядывали на меня косо… К счастью, профсоюз не стал совать свой нос, я ведь сказал, что работы хватало всем, на косые взгляды я не обращал внимания, к тому времени я уже был толстокожий. Вот такие, мама, дела…

Хрипловатый голос сына пронзительно взвился, что его так рассердило?

— Я же не в укор. Дети учатся языку у матери.

Этими словами она словно подлила масла в огонь.

— Упрекаешь меня, что я женился на англичанке.

— Ты устал, горячишься совсем понапрасну.

Она говорила спокойно, не понимая, что происходит с сыном, что вывело его из себя.

Но Эндель еще больше повысил голос:

— В Англии живется лучше, если ты англичанин. Что бы мои дети делали тут с эстонским языком? Ну скажи, мама!

Мария Лыхмус удивительно ясно вспомнила этот разговор, больше того, пережила его заново, как будто сидела она не в самолете, а в большой комнате сына. Джон испуганно наблюдал за ними. Конечно же он был напуган громким голосом отца, его язвительно озлобленным выражением лица, этой неожиданно вспыхнувшей безобразной сценой. Малыш ничего не понял из их разговора, но догадался, что отец бранит бабушку. Ребенок всегда сочувствует тому, кого, по его мнению, несправедливо обижают, и принимает сторону обиженного. Так поступил и Джон. Похоже, он хотел выразить ей, старому человеку, свое сочувствие и поддержку, хотел, видимо, порадовать свою бабушку, потому-то и стал торопливо повторять только что выученный стишок:

Кот Котович полосатый…

Матушка Лыхмус посадила внука на колени, улыбнулась ему и продолжала вместе с ним:

…На пеньке сидел с указкой…

Сын наконец взял себя в руки, он тоже постарался улыбнуться, и следующие строчки они читали уже все вместе:

…Трубку длинную курил, хмуря брови, говорил: «Ну-ка, кто прочтет мне сказку?»

Позже Эндель извинился: иногда так разнервничаешься, что начинаешь говорить глупости. Он рассказал, что спрос на материал для покрытия полов, изготовляемый на их предприятии, стал падать, в конечном счете это приведет к снижению заработка. Сверхурочные уже давно сошли на нет, кто знает, что ждет его в будущем. Начнут производить что-нибудь другое или сократят число рабочих? Впервые Эндель разоткровенничался о подобных вещах, до этого он все больше хвалился своим достатком. Мария была

занята внуком, и все-таки она почувствовала, что сын говорит не о том, что накипело в душе.

Кто знает, может быть, Энделю не нравится, что она учит детей эстонскому языку? Или ее, Марии, занятия не по вкусу Алисе?

Человека трудно понять. И своего сына тоже. Сына особенно, ведь хочешь видеть в нем то, о чем мечтала, думая о нем. Теперь Мария Лыхмус была уверена: сыну и впрямь стыдно, что его дети не говорят по-эстонски, что он не научил их родному языку. Пожалуй, все обстояло именно так, как сказал Эндель в порыве раздражения. Жизнь требовала свое, Эндель из кожи лез, дотянулся до купленного в рассрочку дома и машины, а время не ждало, и дети выросли англичанами. Вот Эндель и корил себя, поняв, что ничего уже не изменишь. Кому охота признаваться в своем поражении…

Ровно гудели моторы самолета.

По пути из Таллина в Москву и из Москвы в Лондон Марию Лыхмус интересовало все: самолет, сиденья и какие-то измерительные приборы на стене. Когда стюардесса предложила ей конфеты и попросила пристегнуть ремень, Мария с наивным простодушием спросила, с какой это стати она должна привязывать себя к креслу. Объяснение стюардессы, что если она пристегнет ремни, то при взлете и посадке с ней ничего не случится, даже немного напугало ее. Сидящий рядом с Марией пожилой мужчина стал ее успокаивать, ничего, мол, не произойдет, подобное требование — рутина, слепое подчинение инструкции, которую рано или поздно отменят. Мария Лыхмус, возбужденная, как ребенок, впервые вышедший за ворота своего дома, стала расспрашивать мужчину, много ли он летал. Мужчина ответил: по меньшей мере один-то раз он земной шар опоясал, и Мария, летевшая в самолете впервые, почтительно взглянула на соседа.

Мария заметила, когда самолет тронулся с места: моторы заревели громче, она услышала дребезжание колес и почувствовала, что самолет едва ощутимо подпрыгивает. Но того момента, когда самолет поднялся в воздух, она не уловила. Вдруг ее глаза увидели нечто такое, чего они не видели ни разу за все прошедшие восемьдесят лет: ее взгляд упал на круглое окно, и сквозь него она заметила, как откуда-то снизу и наклонно земля поворачивается ей навстречу. Только тут она поняла, что они уже летят. Было чему удивляться! С заоблачной высоты дома выглядели спичечными коробками и того меньше, дороги, которые на земле вьются и петляют, бежали невероятно прямо, прямые очертания приобрели и поля, лесные опушки и луга, они были похожи на прямоугольные лоскуты. Только река змеилась, и это казалось странным. С высоты девяти километров Северное море напоминало ей бескрайнее картофельное поле, волны походили на картофельные борозды. Волны не катились, как это видно на взморье, а застыли на месте.

Теперь, на пути домой, Мария ничему не удивлялась. Да она и не смотрела в иллюминатор, она вообще редко открывала глаза, большей частью сидела откинувшись и сомкнув веки, ее не интересовало то, что происходило вокруг, она вся ушла в себя, вновь переживала все, что произошло там, куда она еще так недавно спешила, оживленная и взволнованная, как невеста. К завтраку, поданному в самолете, она почти не притронулась, отщипнула понемногу от каждого кусочка, есть ей не хотелось, а отказаться от еды, не притронувшись к ней, не позволяло приличие. Только одно она хотела еще увидеть — леса и поля Курамаа, в земле Курамаа спал вечным сном ее первый сын. Она знала, что самолет пролетит над Латвией, это ей сказал мужчина, сидевший рядом с ней, когда она летела в Англию. Этот симпатичный русский родился в один год с ее Кристьяном, в самолете они разговорились. Она спросила у попутчика, пролетят ли они над Эстонией, сосед — как выяснилось, он часто летал между Москвой и Лондоном, потому что работал в советском торговом представительстве, — сказал, что маршрут самолета проходит над Латвией. Мария поинтересовалась, пролетит ли он над Курамаа, и рассказала попутчику, что в Курамаа погиб ее старший сын. Они тогда о многом переговорили, слова будто сами просились на язык, она чувствовала, что рядом с ней сидит отзывчивый человек, который не посмеется над ее жизнью и мыслями. Выяснилось, что человек этот воевал в сорок четвертом в Эстонии и был ранен неподалеку от Пыльвы, и Мария ощутила, что он стал ей еще ближе. Сосед сказал, что леса Курамаа они, пожалуй, увидят, и оба вместе смотрели в окно, чтобы разглядеть их.