Кто он был?

Куусберг Пауль Аугустович

В Курамаа Мария как-то раз побывала, их свозил туда на своей машине научный руководитель Харри, участник войны, он называл себя парнем из корпуса; она обошла все могилы и на одном могильном камне среди других имен нашла имя своего сына: «Ст. серж. К. Лыхмус». Сын служил в Красной Армии старшим сержантом. Только об одном не рассказала она своему попутчику — о том, что хотела перевезти сына в Эстонию, даже Харри попыталась уговорить; истинное место отдохновения Кристьяна в их семейном захоронении на кладбище в Ристимяэ. Как в жизни, так и в смерти люди должны держаться друг друга, особенно члены одной семьи и вообще родственники, старалась она убедить сына. В этом Харри ей не перечил, добавил даже, что не только семья, но и народы, особенно малые народы, должны держаться вместе, насколько это в их силах, но это им не очень-то удается, потому что корысть разобщает людей, у разных слоев разные интересы.

Но ее желанию перезахоронить брата он воспротивился. С научной обстоятельностью он объяснил Марии: Кристьян похоронен в братской могиле, в дни войны не было ни времени, ни возможности копать для каждого павшего

в бою отдельную могилу, а в общей могиле, где захоронено несколько десятков солдат, невозможно через двадцать лет отличить одного покойника от другого, ведь у всех погибших одинаковые солдатские шинели и истлели они одинаково — и люди, и мундиры, теперь Кристьяна трудно найти среди других. На это Мария сказала: разве нельзя узнать Кристьяна по погонам, другого старшего сержанта в этой могиле нет, там зарыты два лейтенанта, один старшина, один младший сержант, остальные все рядовые — если имена и звания вырублены в камне правильно. Сын ответил, что ткань и плоть истлевают в земле почти одновременно, кости, пуговицы и звездочки сохраняются дольше. Нашивки старшего сержанта на погонах из ткани; другое дело, если бы на погонах были звездочки. Это во-первых. А во-вторых, какое они имеют право нарушать покой других похороненных в этой могиле, ведь им пришлось бы раскопать всю братскую могилу, чтобы найти останки Кристьяна. В-третьих, может оказаться, что останки Кристьяна и не покоятся в могиле, над которой написано его имя. Надгробные камни были установлены много лет спустя после войны, вполне могла вкрасться ошибка. Кроме того, Кристьян мог быть так покалечен, что его и невозможно было похоронить целиком, мина или снаряд могут разорвать человека на куски, в таких случаях хоронили только то, что удалось найти. На это матушка Лыхмус сказала сыну: «Ты, сын, говоришь страшные вещи». Слова Харри и впрямь ужаснули ее. Но одно она все-таки поняла: в братской могиле трудно отличить одного покойника от другого, и что правда, то правда, — у них нет никакого права нарушать покой других.

Обо всем этом она своему попутчику не рассказала, хотя надежда перехоронить сына все еще теплилась в ее груди. Она только допытывала мужчину, где бы он хотел быть похороненным, если бы погиб на войне, — около Пыльвы или в отчем краю. По-русски матушка Лыхмус говорила неважно, говорить она научилась, торгуя на рынке; правда, она ходила в школу при царе, но всего две зимы, русский она там выучить не успела, хотя языки и давались ей легко. Она бы и с немецким и латышским не попала впросак, и на этих языках ей приходилось объясняться. Немецкому она научилась, еще когда до замужества служила на мызе кухаркой, с латышами часто сталкивалась после войны на рынке. Мужчина ответил, что лучше всего, конечно, было бы покоиться в родной земле, но он не возражал бы и против пыльваского красноватого песчаника. Но вот быть похороненным в Германии он бы не хотел, ни в Германии, ни в Англии; человека, воевавшего и перешагнувшего за пятый десяток, смерть может настигнуть внезапно. Матушка Лыхмус, женщина далеко не глупая, поняла, что против пыльваского песчаника ее сосед не возражал из-за нее. Чтобы она примирилась с курамааской землей. Еще она подумала, что случай свел ее с хорошим человеком. Потому-то и не обиделась, когда сосед перевел разговор на ее поездку в Англию, спросив, не едет ли она туда коротать свой век. Мария даже не сразу поняла, что он имел в виду, когда сказал «коротать дни своей старости», и вопросительно уставилась на него. Тогда сосед растолковал ей обстоятельно, и Мария сообразила, что он спрашивает, не останется ли она теперь жить у сына. Мария чистосердечно призналась, что такое ей и в голову не приходило, она только хочет поглядеть на единственного из своих четырех детей, который еще жив и которого она не видела более двадцати лет. «А сын вас не навещал?» Это был самый трудный вопрос, который ей вообще могли задать. В то время Мария и себе бы не могла на него толком ответить.

Они с Харри не раз приглашали Энделя в гости, Эндель обещал, но так и не приехал. Матушка Лыхмус думала тогда: у Энделя большая семья, пятеро детей, при такой семье приходится считаться с каждым пенни, хотя, по слухам, квалифицированные рабочие зарабатывают там хорошо. Сын работал то ли на химическом заводе, то ли на текстильной фабрике. Или было у него на совести что-нибудь такое, из-за чего он боялся приехать в Эстонию? В это Мария не верила; что мог он, мальчик, натворить, он был совсем ребенком, когда его забрали подсобным рабочим в немецкую авиацию. В Эстонии он вряд ли мог участвовать в чем-либо таком, из-за чего теперь пришлось бы держать ответ; насколько известно, в Таллине их сразу же посадили на корабль и увезли в Германию. Вот там он вполне мог попасть в какой-нибудь переплет. Уж не относится ли он — под чужим влиянием — враждебно ко всему тому, что теперь происходит на родине? В свое время мировые проблемы Энделя не очень занимали, он возился с деревьями и кустами, прививал яблоньки и скрещивал ягодные кусты. Харри куда больше интересовался всем тем, что происходило в большом мире, хотя и был на два года моложе брата. Не говоря уж о Кристьяне, в сороковом году тот сразу вступил в комсомол. Харри советовал Энделю при первой же возможности сдаться в плен, все равно кому — русским, англичанам, американцам или французам, только бы не стать послушным гитлеровским служакой. Детский лепет, как будто так просто — сдаться в плен. В ответ Эндель попытался презрительно усмехнуться, мол, сам знает, что делать, но Мария поняла, что Эндель страшится будущего. Таким, перепуганным, он и ушел. Ей трудно поверить, что на чужбине он мог стать фашистом или чем-то вроде этого. Почему же тогда он не навестил их? Многие приезжают, но только не Эндель. Марии было трудно объяснить все это себе. А тем более другим.

Ее попутчик был далеко не первым,

кто спрашивал об этом Марию. Даже пастор как бы вскользь перевел разговор на Энделя, правда, пастор сказал, что пути господни неисповедимы, но от этих его слов в душе Марии остался горький осадок. Мария честно призналась, что Эндель не приезжал, и сникла. Пастор заметил это и сказал, что поездка из Англии в Эстонию — дело не такое уж простое, как думают иные. Для этого нужны немалые деньги и с документами придется повозиться, к тому же в Англии есть определенные круги, которым поездка придется явно не по нутру. Как среди англичан, так и среди тамошних эстонцев. Слова пастора о людях, смотрящих косо на поездки из Англии в Эстонию, напомнили матушке Лыхмус предположение Харри, что Эндель, чего доброго, боится приехать в Эстонию. Не потому, что он в чем-либо виноват перед советской властью, а потому, что опасается своих хозяев-англичан. Или осуждения самых ярых эмигрантов. Слова Харри привели матушку Лыхмус в уныние: она стала опасаться, не принесет ли ее поездка неприятностей сыну. Уж этого она совсем не хотела. Мария тут же принялась успокаивать себя, что Эндель не звал бы ее, если бы это могло ему повредить, но прежнего спокойствия уже не было. Может быть, Эндель думал, что она не приедет, ведь ей уже восемьдесят стукнуло; может, он звал просто так, желая сделать ей приятное, а не потому, что всерьез ждал ее приезда.

Незадолго до своей смерти Харри написал брату, чтобы тот не настаивал на приглашении, нужно считаться со здоровьем и возрастом матери, а если уж ему так хочется увидеться с ней, пусть сам приезжает. Харри прочитал матери письмо, он был человеком прямым, окольных путей не любил. Эндель больше и не звал. Но после смерти Харри снова стал приглашать ее в гости. Был бы Харри жив, никуда бы Мария не поехала, Харри решительно возражал против поездки. Он был уверен, что долг сына навестить свою мать в десять крат больше, чем долг матери поехать к сыну. «А кроме того, — продолжал Харри, — не ты, а он живет на чужбине. Тот, кому дорого отечество, для кого такие понятия, как «дом», «родина», что-то значат, тот найдет время приехать в родные края, а не будет просто болтать об отечестве». Вот таким непреклонным был ее Харри. Он и поступал так, как говорил, он часто навещал ее, свою мать. Приезжал по весне и помогал вскопать грядки, благодаря его хлопотам в доме провели водопровод и поставили газовую плиту. Харри звал ее к себе в Таллин, когда будет готова его кооперативная квартира, но не дожил до этого. Да и вряд ли бы Мария перебралась в Таллин, она душой прикипела к тем местам, где прошла вся ее жизнь.

Матушка Лыхмус рассказала попутчику и о своем сыне Харри, умершем от рака крови, и о дочке, убитой бандитами, и о покойном муже, который из-за бессердечия немецких начальников истек кровью. Она словно исповедовалась ему, а ведь был он ей совершенно чужим. Так откровенно она не беседовала ни с Иидой, ни даже с Густавом, добрым другом Кристьяна, который не раз помогал ей в беде, он даже ходил в исполком защищать ее, когда Марию погнали из школы. Надо думать, и тут сказалась предотъездная горячка, но бывает, что незнакомому человеку доверяешь такое, что от своих прячешь в душе за семью замками.

Матушка Лыхмус рассказала и о Кютмане, человеке, которого она ненавидела всем сердцем. До сорокового года Кютман был в их городе полицейским. Он любил ходить по домам, и горе тому домовладельцу, который не подмажет ему: пачкой папирос лучшей марки, коробкой шоколадных конфет для жены, в начале лета клубникой, летом вишней, а поближе к осени — отборными грушами, без пятен. Зимой для него всегда должна была быть припасена сороковка, иначе он мог придраться и составить протокол, причину всегда можно было найти: то улица не подметена, зимой тротуар скользкий, или снег неряшливо счищен, или номерной знак дома плохо освещен, да мало ли что еще. Летом сорокового года Кютмана вышибли, и он как в воду канул, выплыл снова в сорок четвертом. Ходил в эсэсовской форме и охотился на честных людей. И ее Эндель стал жертвой Кютмана.

Матушка Лыхмус никогда не могла забыть того, что произошло летом сорок четвертого года. Однажды днем их маленькая низкая комнатушка вдруг заполнилась чужими людьми. Двое белоповязочников вели себя не очень уверенно, смекнули, видно, что немцам приходит конец, но третий, Кютман, ростом с каланчу — высокая тулья его фуражки почти касалась низкого потолка, вел себя властно, был нагл и заносчив. Кютман грозился, что, если завтра утром Эндель не явится на сборный пункт, всех их, то есть Марию Лыхмус и троих ее детей, загонят в лагерь. Мария очень тихо и спокойно спросила у Кютмана, почему он, Кютман, желает всем зла. Эсэсовец сначала как будто даже растерялся, он уже давно не слышал таких бесстрашных и откровенных слов, сказанных вот так в упор. Потом сквозь зубы процедил: всему городу известно, в этом доме ждут красных, так пусть они знают — пока придут красные, если они вообще придут, много воды утечет, вполне хватит времени пустить красного петуха в дома тех, кто вздумает саботировать указания властей, у немцев достанет бензина и огнеметов. Пусть мальчишка только попробует сбежать, они его и под землей найдут, руки у них длинные, дотянутся и до Отепяэ и до Тарту. Бросив на ходу угрожающее «я завтра вернусь», Кютман хлопнул дверью, белоповязочники, поджав хвосты, поплелись за ним.

Матушку Лыхмус испугала не угроза Кютмана вернуться, она потеряла голову, когда он дал понять, чтобы Эндель не вздумал скрыться в Отепяэ или в Тарту. Кютман знал ее сестер и, как видно, был готов отыскать Энделя и у них. С этого часа Мария возненавидела Кютмана, раньше она только косо поглядывала на него… В самолете она спросила у соседа: и откуда только в человеке столько жестокости и злобы? Попутчик ответил, что классовая ненависть и жестокость две стороны монеты — одно порождает другое. Этот полицейский связал свое будущее с фашизмом, а оно рушилось у него на глазах, вот это и привело его в такое бешенство.