Кто-то, с кем можно бежать
Шрифт:
Ещё её волновала мысль, ощущение, что каждый из них пытается угадать, кто она, кто она на самом деле. Что с ней творится. И это тоже совершенно отличалось от выступлений в хоре, среди хороших девочек в одинаковой одежде. Потому что на улицах во время выступлений она телом чувствовала, до гусиной кожи, как люди на неё смотрят, изучают и роются в ней, фантазируя и сочиняя ей истории: она сирота, над которой издеваются, и она вынуждена таким образом зарабатывать себе на пропитание; она звезда рок группы из провинциального городка в Англии, полюбившая израильского парня, который бросил её в беде, и теперь ей нужны деньги на обратный билет; она новая находка семинара для молодёжи в парижской опере, которая анонимно путешествует по отдалённым странам, чтобы закалить себя; она больная раком девочка, которая решила провести последний оставшийся ей год в бурной жизни улицы. Она проститутка, которая в дневное время поёт этим чистым голосом...
Было что-то захватывающее в выступлении там, на берегу моря, в возбуждающих её фантазиях, в дерзости её голоса. Она вдруг заметила, что впервые в жизни вспотела от пения, и так это ей понравилось, что, даже когда Мико уже раз и другой показал ей, что пора кончать, решила спеть ещё одну песню, избегая его убийственного взгляда, и спела "Глупышка, дурочка моя" Эти Анкри, обнимая себя и качаясь в такт волнам и в такт нежной и грустной мелодии, скрывающей в себе осиные жала слов, многое говоривших её сердцу, глупышка, дурочка моя / к чему ж ты, глупая, пришла / глупышка, дурочка моя / и даже убежать нельзя...
И Тамар кружилась сама с собой, забывшись в горьком наслаждении, все струны тонкие души / мечты разбитые твои / растила ты в полях чужих / тебя лишь мучают они...
Потом, когда все разошлись, она увидела пожилую неповоротливую женщину, которая испуганно металась вокруг места, где она пела, ища что-то на земле, в кустах, под скамейками:
– Здесь, здесь я стоять, - пробормотала женщина, подняв глаза и увидев Тамар.
– Может, упал? Может, забрали? Но как? Скажи, что это? Что это? Я только одну минутку была здесь послушать песню, вдруг вижу – нет, нет!
– Чего нет? – спросила Тамар, и её сердце начало опускаться.
– Мой кошелёк со все деньги и документы. – У неё было полное, красное лицо, исчерченное кровеносными сосудами вокруг большого носа, на голове высилась башня из сверкающих светлых крашенных волос. – Сегодня я получить триста шекелей от босс на свадьбу моей дочки. Триста! А он никогда не даёт такие деньги! И тут по дороге я слышать тебя, только минуту стоял, ой, я идиотка! Теперь – нет, нет ничего! – от горя и потрясения у неё сел голос.
Тамар немедленно протянула ей все шекели, которые были в её шапке.
– Возьмите.
– Нет, не надо! Нельзя! – она отступила, с жалостью коснувшись тонкой руки Тамар: - Нельзя... тебе надо кушать... маленькая... цыплёнок, ты даёшь мне? Нет, не хорошо...
Тамар сунула ей в руку деньги и убежала. Как ураган, носилась она по берегу. Сев в машину, сразу сказала:
– Нет денег. Ничего нет. Было около семидесяти шекелей, я отдала той женщине.
Его глаза загорелись чёрным огнём:
– Какой женщине?
– Той, русской, которую вы обокрали.
Воцарилось молчание. Потом Мико стал медленно поворачиваться назад, пока она не увидела перед собой его лицо. Всё как бы замедлилось; кругом вдруг стало очень тихо. Она видела глубокую морщину на его молодом лбу, его короткие курчавые волосы и тонкие губы.
И тогда он её ударил. Пощёчина, и ещё одна. Она отлетела вправо, потом влево. Динка поднялась с пола и начала угрожающе рычать. Тамар положила руку на голову собаке. Успокоить, успокоиться. Мир вертелся вокруг неё, рушился и с трудом срастался. Она услышала, что они уже едут. Вид за окном начал двигаться. Она видела спину Мико, мускулистую и напряжённую, изо всех сил сжимала губы и напрягала мышцы живота, но слёзы потекли по её щекам. Она не вытирала их, будто не замечала. Глупышка, дурочка моя, теперь черства душа твоя, напевала она снова и снова, превращая слова в один непрерывный звук, который звенел внутри неё, как сигнал тревоги, а потом вопль. Снаружи ничего не было слышно, она погрузилась в себя, отметая всё вокруг, всё, что невыносимо взвалилось на неё. Она убежала. Никто не заметил. Скрылась и перенеслась в большую комнату с роялем и Алиной. Сейчас это было для неё необходимым убежищем. Маленькая Алина с очками, сползающими на кончик длинного носа, и брызжущей поверх них искрой взгляда. Алина, стучащая кулаком по своей крохотной ладошке, деспот, приказывающий Тамар направлять звук к кончику большого пальца, к ноготку, накрашенному красным лаком: "Ла-а!" – поёт Тамар про себя, максимально сосредоточившись, - "Ло-о!" – поёт против неё Алина.
– "Мой ноготь ещё совсем те-бя не чув-ству-ет!" "Ла-а..." "Больше резо-нанса..." И это помогает, это массирует пустоты в её голове и вливает в неё звуки, как горячую кровь, успокаивает и напоминает ей, чему она на самом деле принадлежит, и где она легко объединяется сама с собой.
Минуту спустя она ощутила, как его глаза колют её сквозь зеркало:
– Последний раз ты произносишь это слово. Поняла? Последний раз ты даже думаешь его. Ты должна Песаху семьдесят шекелей, и это уладишь с ним сама. Но если ещё хоть раз скажешь такое – тебе конец. Мама родная тебя не узнает после того, как я с тобой рассчитаюсь.
Потом они ехали в полном молчании. Её голова болела от пощёчин, вся её душа кричала, а щёки горели от ударов и от стыда. Лет десять никто не бил её по щекам. Когда она была маленькая, и мама иногда, раздражаясь, хлестала её, папа торопился встать между ними. И однажды, когда мама вышла из себя (Тамар уже не помнила, что она такого натворила, что привело к такой вспышке) и гонялась за ней по дому, она услышала, как папа кричит из своего кабинета: "Не по лицу, Тельма!" – и сквозь ужас бегства почувствовала горячий прилив благодарности за то, что пытался защитить её.
Сейчас она подумала, может, он просто боялся, что на ней будут видны следы.
Он всегда большего всего боялся, что кто-то увидит.
Она заставила себя не думать о том, что только что произошло. Знала, что, если будет думать, заплачет. Мобилизовала себя на действие, загрузила свой мозг лихорадочными расчётами: если Мико на каждом её выступлении ворует два или три кошелька; если каждый день у неё четыре или пять выступлений, и будут дни с десятью выступлениями; если в общежитии двадцать или тридцать парней и девушек, а, может, и все пятьдесят; если в каждом кошельке сто или двести шекелей. А иногда, может, и тысяча – у неё закружилась голова. Мелкий удачливый жулик. А, может, не такой уж и мелкий. В своих грубых подсчётах она дошла до десятков тысяч шекелей в день. Это показалось ей нелогичным, но и повторный расчёт привёл к тем же суммам. У неё вспотели ладони. Попробовала перевести на более понятный язык. Сказала себе, что Песах Бейт-Алеви получает за полчаса то, что она не заработала за год работы у Теодоры.
В Зихрон-Яков они приехали в пять часов вечера. Тамар была взвинчена и разбита. С трудом выбралась из машины. Не верила, что сможет стоять перед чужими людьми и петь, не плача.
Но она вышла. Это выступление, и она обязана появиться. Это совсем не было связано ни с Мико, ни с Песахом, ни с грязью, в которую они пытались её втянуть. У тебя выступление, так выступай. Ты будешь выступать в любом состоянии. И, если ты не можешь найти для этого силы в себе, найди их в Алине, она не простит тебе, если отступишь: "Даже артист, который дома ругается с женой, что, у него есть сейчас настроение быть Гамлетом? И все-таки он делает Гамлета!"
Она притащилась на бульвар, покрутилась там несколько минут, посмотрела на витрины, увидела в них своё отражение: худая лысая девочка с огромными глазами и ртом, который сегодня похож на перевёрнутый серп.
Она ходила между людьми, между маленькими и большими семьями. Задул лёгкий вечерний ветер. Дети шалили, бегали друг за другом, родители лениво покрикивали на них. Тамар украдкой окуналась в эту крохотную благодать. До чего ж ты, глупая, дошла. Теперь черства душа твоя. В кафе, выплеснувшемся на тротуар, сидели молодой симпатичный отец и мальчик лет пяти-шести. Мальчик попросил отца дать ему почитать "Едиот [28] ", лежавшую на столе, но не сумел перевернуть газетную страницу, и большие листы путались и прилипали к его лицу, а он покатывался со смеху, и отец терпеливо объяснял ему, как это делается, снова и снова показывая правильные движения.
28
"Едиот Ахронот" (иврит)– последние известия, ежедневная израильская газета