Однажды я в разговоре с прекрасным ленинградским поэтом Геннадием Угрениновым похвалил одного питерского автора: хороший, мол. Угренинов поправил: бывают поэты хорошие, а бывают большие. Разница трудноопределима, но всегда чувствуется.
Инна Кабыш – большой поэт. Я думаю, критериев для такой оценки несколько: во-первых, большой поэт высказывает то, о чем все думают, но сказать не решаются. Это смелость не политическая, а скорей экзистенциальная, потому что страшней всего говорить не о политике, а о жизни. Жизнь безжалостней любой власти, власть еще может пощадить, а смерть никогда. Во-вторых, большой поэт говорит именно о том, что имеет универсальное значение, то есть о главных вещах, о самых сильных и мучительных эмоциях вроде страсти, позора, страха. В-третьих, его слова уходят в речь или по крайней мере врезаются в память.
В наше время – не слишком поэтическое, потому что читателей поэзии нынче мало, а доверие к слову невелико, – Кабыш известна этим настоящим читателям и ценится высоко. Она не боится трагизма и живет в трагедии, потому что настоящая высота и сила поэтического голоса определяется только этим бесстрашием (Ахматова
откровенно называла бесстыдством). Ее формулами думают и говорят о себе многие, и никогда не будет забыт поэт, сказавший: «Там ждут нас наши мертвые в могилах, как дети у забора в детсаду».
Не будет забыт поэт, сказавший: «А женщине чего бояться? Она не царь и не народ. Ей Пасхи ждать, и красить яйца, и не загадывать вперед. Где страх уста мужчине свяжет, где соблазнит мужчину бес – там женщина придет и скажет Тиберию: «Христос воскрес!»
И уж точно никогда не будет забыт поэт, давший Христову имени такое счастливое, такое гениальное определение: «как за ночь снега подросли-то, сугроб – точно сахара кус, и в воздухе зимнем разлито веселое имя – Исус».
Это сказано не просто хорошо, это еще и важная отсылка к блоковскому «веселое имя Пушкин». Все главные имена – веселые, потому что знаменуют победу над смертью. И стихи Кабыш, хоть очень часто в них есть страшные детали и приметы, оставляют всегда впечатление победы – и тайной радости; и с этой тайной радостью я их перечитываю, а чаще просто вспоминаю, потому что знаю наизусть и достаю из своей тайной аптечки по мере необходимости.
Кабыш написала много. Не очень много, но на большое избранное хватает – при строгом отборе и при том, что годы ее по нынешним меркам еще молодые. Много и разнообразно: тут драматические поэмы, притчи, баллады, есть лирика сюжетная, что большая редкость по нынешним временам, есть исповедальная, есть попросту истерическая, а есть благородно сдержанная, и особенно приятно, что о любви к Родине она говорит с исключительным достоинством, как о бремени, а не как о преимуществе. Но подробный анализ этой лирики, заслуживающей и филологического, и мировоззренческого разбора, – не входит в наши задачи. В наши задачи входит объясниться в любви. А то – кто я, в сущности, такой, чтобы предварять книгу Кабыш и разбирать ее лирику? Мы из одного поколения, и лично мне гораздо легче жить оттого, что рядом со мной работает большой поэт. И он скажет все, на что у меня не хватило духу. И потому нашу генерацию можно считать оправданной.
А вот кто достоин говорить о ней – так это другой поэт, побольше меня. Нонна Слепакова, превосходный питерский лирик и мой учитель, приехала однажды в Москву и слушала здесь молодых поэтов. В письме отправила поэтический обзор:
Упоминалась там еще пара поэтов, подающих надежды, но они как-то быстро скукожились – и надежды, и авторы. Кабыш продолжает держать планку и, более того, повышать ее; думаю, ее плодотворная зрелость подарит нам еще несколько бесспорных шедевров. Она сейчас в лучшем своем времени, о котором тоже сказала лучше всех:
Говорю спокойно и сурово:Слава Богу, молодость прошла.
Ну, прошла и прошла. Стихи-то остались, им уже никогда ничего не сделается.
Дмитрий Быков
Стихотворения
«Вдруг прыщи исчезают со лба…»
Вдруг прыщи исчезают со лба,и пунктиром ложатся морщины —это знак, что начнется судьба.Начинается!.. С крови, с мужчины,с ломки, с дома, где все кувырком,где так веще процедит свекруха:ешь ломком – жить не будешь домком…А за окнами будет разруха,капитальная рухнет стенаот напора страданья простого,и увидишь: в России война,вдруг прозрев, как однажды Ростова.И увидишь: не видно людейза народом. Не годы – годины.И незыблемость очередей,механизмов смиренья гордыни.И песком заскрипит на зубах,зашуршит, в коробах оседаячерепных: Чернобыль, Карабах…И Россия, свекруха седая,сядет рядом. Вот слово: свекровь!Не жена, не Прекрасная Дамаи не мать. Степень близости – кровьобщей группы, семейная драма.Просто брак оказался с брачком.Но она же мне мужа носила!Мы повязаны, мы ни при ком:все на фронте: ни мужа, ни сына.
«Учебой ли, в тимуровцы игрой…»
Учебой ли, в тимуровцы игройохвачена, – была я всюду первой.Отличницей. Общественницей. Стервой.Меня не научили быть второй.Остановить бы тройку на скаку,спросить: «Куда, родимая, несешься?..»Что первенством от смерти не спасешься,я знаю. Чем спасешься – не секу.Переборов ребяческую прыть,живу неспешно, то есть драматично,предпочитая не демократично,а царственно решать, куда мне плыть.…И мне уже не страшно быть второй.И пятой. И десятой. И последней.Да может, тот бессмертней, кто бесследней,и тот первей, кто замыкает строй.
«На электричку брали билеты…»
На электричку брали билеты,брали сгущенку, сачки и крючки,чтобы все лето болтаться у Леты,тихой-претихой дачной реки.Бабушка утром читала молитвуи отправлялась в местный ларек,и отправлялись мы на ловитву:сам себе каждый Бог и зверек.Шаркали старые велосипеды,словно щенки, заливались звонки,и ежедневно стыли обеды,бились коленки, вяли венки.Вдруг начинала жажда копиться,и пополудни, около двух,мы из любого пили копытца —и оголялись зренье и слух.Солнце сдирало лишние шкуры,нам поверяли тайны душинаши соседи кошки и куры,наши знакомцы ежи и ерши.Даже трава становилась стоустой,ибо наш слух был стократно остер,Нас посылали бегом за капустой —мы находили братьев-сестер.Мы замирали, пронзенные сходствомс нами червячной дачной родни,этим всеобщим божественным скотством,и ликовали, что не одни.
«Это моя образцовая школа…»
Это моя образцовая школас вечнобеременными училками,с нищенством классов и холодом холла,резью звонков и немытыми вилками.Вот, проходя до конца коридора,слышу урок фанатичного пенияи тишину пионерского сбора:тихую-тихую, до отупения.Вижу перке и укол под лопатку,греческий профиль женатого физика,библиотекаршу-психопатку,сына ее, бледнолицего шизика.Вижу хрустальную Вашу указку,белую руку и стать географскую,братский газон и дырявую каску —всю эту школу родную, дурацкую.С по-деревенски большим огородом,белой капустой и красными маками,школьным народом и местным юродом,матом, стихами, любовью и драками…Вижу отличниц Наташу и Машу,ставших валютными проститутками,пруд, как две капли похожий на чашу,если смотреть из-под облака, с уткамии селезнями, стрекозами, ряскою…Вот и последний дебильный экзаменсдан и на стенке про мать нашу краскоюмасляной: «Боже! храни ее. Амен».
«Это в Токио с неба летят лепестки хризантемы…»
Это в Токио с неба летят лепестки хризантемы,а у нас, словно розга, сечет ледяная лузга:это наша зима, это вечная русская тема,это русская смерть, до которой четыре шага.Это в парках дубы, толстомясые, как баобабы,ибо снег – это мерзлое мясо на русских костях.Это в каждом дворе задубелые снежные бабы,что пасут мелюзгу да мужей-недоумков костят.Это все мы, погрязшие в русском быту, словно в блуде,ибо: кто всех сильнее на свете? Не мучайтесь! Быт.И спешат по бульварам обычные снежные люди:кто в детсад, кто в госстрах, кто в бессмертье, а кто в Массолит.Это органы зренья и духа залеплены ватой:продираем глаза, прорубаем в Отчизну окно.Только как разобраться, кто самый из нас виноватый,если белая наша Россия – сплошное пятно.
